Несколько раз Корнелис пытался что-нибудь выведать у офицера, который служил ему одновременно стражем и спутником, но как бы осторожно он ни формулировал свои вопросы, они оставались без ответа.

Корнелис жалел, что рядом нет того предупредительного солдата, который говорил, не дожидаясь, когда его об этом попросят. Он наверняка растолковал бы осужденному смысл всех странностей его последнего приключения, не поскупившись на такие же обстоятельные подробности и точные толкования, какими поражал его ранее.

Поездка продолжалась и ночью. На рассвете следующего дня Корнелис обнаружил, что Лейден уже миновали, теперь справа плескалось Северное море, слева – море человеческое, иначе говоря, Харлем. Три часа спустя они въехали в город.

Корнелис ничего не знал о том, что произошло в Харлеме, и мы оставим его в неведении до поры, пока сами события не просветят его. Но мы не можем так же поступить с читателем, который вправе войти в курс происходящего даже раньше нашего героя.

Мы видели, что принц Оранский оставил Розу и тюльпан, словно сестру и брата, двух сироток, на попечении председателя ван Херисена.

До исхода того дня, когда Роза лицом к лицу столкнулась с штатгальтером, она не получала от него никаких известий. Но вечером к ван Херисену пришел офицер и от имени его высочества пригласил Розу в ратушу.

Там ее провели в просторный зал совещаний, где сидел принц и что-то писал. Он был один. У ног его лежала крупная фрисландская борзая. Верный пес смотрел на него так пристально, будто хотел сделать то, что не удавалось ни одному человеку: проникнуть в помыслы своего хозяина.

Какое-то время Вильгельм продолжал писать, потом поднял глаза и увидел Розу, стоявшую на пороге.

– Подойдите, мадемуазель, – сказал он, не отрываясь от своего занятия.

Роза сделала несколько шагов по направлению к его столу и остановилась.

– Монсеньор, – начала она…

– Все в порядке, – обронил принц. – Присаживайтесь.

Девушка повиновалась, так как он смотрел на нее. Но как только он снова обратил взгляд к своим бумагам, она, сгорая от смущения, поспешно встала.

Принц дописал свое письмо. Борзая в это время подошла к Розе, обнюхала ее и стала ластиться.

– Ну и ну! – кивнул Вильгельм псу. – Сразу видно, что вы земляки, ты ее сразу признал.

Затем, обратившись к Розе и устремив на нее испытующий и вместе с тем затуманенный взгляд, произнес:

– Ну что ж, дочь моя…

Штатгальтеру едва исполнилось двадцать три, Розе было лет восемнадцать-двадцать, лучше бы ему сказать «сестра».

– Дочь моя, – произнес он тем странно внушительным тоном, от которого пробегает мороз по коже у всех, кто к нему приближался, – теперь мы с глазу на глаз. Давай поговорим.

На Розу напала дрожь, ее трясло с головы до пят, хотя лицо принца не выражало ничего, кроме благосклонности.

– Монсеньор, – пролепетала она.

– У вас в Левештейне остался отец?

– Да, монсеньор.

– Вы его не любите?

– Не люблю, монсеньор. По крайней мере не так, как дочери подобает любить отца.

– Не любить отца – это дурно, дитя мое. Но не врать своему принцу – это хорошо.

Роза потупилась.

– А за что вы невзлюбили своего отца?

– Он злой человек.

– Каким же образом проявляется его злость?

– Он плохо обращается с заключенными.

– Со всеми?

– Со всеми.

– Нет ли у вас причин упрекать его в том, что он особенно притесняет кого-либо одного из них?

– Да, мой отец особенно притесняет господина ван Берле, который…

– Который ваш любовник.

Роза отступила на шаг. Поправила гордо:

– Которого я люблю, монсеньор.

– Давно ли? – спросил Вильгельм.

– С того дня, как впервые увидела.

– А увидели вы его..?

– На следующий день после ужасной расправы над великим пенсионарием Яном и его братом Корнелисом.

Губы принца сжались, лоб сморщился, веки опустились, на мгновение спрятав глаза. Наступило молчание. Потом заговорил снова:

– Но какой вам резон любить человека, обреченного жить и умереть в тюрьме?

– Тот резон, монсеньор, что я, находясь рядом, смогу облегчить ему и жизнь, и смерть.

– И ради этого вы бы согласились на положение жены заключенного?

– Став женой ван Берле, я была бы самым гордым и счастливым человеком, только…

– Что «только»?

– Не смею сказать, монсеньор.

– Однако в вашем голосе слышится надежда. На что вы надеетесь?

Роза подняла на Вильгельма свои чудесные глаза, ясные, умные и неотразимо проницательные, которые, казалось, разбудили милосердие, спящее на дне этого мрачного сердца.

– Я понял.

Роза улыбнулась и умоляюще сложила руки.

– Вы надеетесь на меня? – произнес принц.

– Да, монсеньор.

– Гм!

Правитель запечатал письмо, которое только что дописал, и вызвал одного из офицеров.

– Господин ван Декен, – сказал он, – доставьте в Левештейн это послание. Прочтите распоряжения, которые я даю управителю, и исполните все, что касается вас.

Офицер откланялся, и тотчас под сводами здания звонким эхом отдался топот лошадиных копыт.

– Дочь моя, – продолжал принц, – праздник тюльпана состоится послезавтра, в воскресенье. Приоденьтесь – вот вам пятьсот флоринов, будьте красивой: я хочу, чтобы этот день стал для вас большим торжеством.

– В каком наряде вашему высочеству угодно меня видеть? – пролепетала Роза.

– Оденьтесь в наряд фрисландской невесты, – сказал Вильгельм. – Вам очень пойдет.

Харлем, куда мы три дня назад прибыли вместе с Розой, а недавно вторично въехали следом за узником, – прелестный город, который по праву гордится тем, что он самый тенистый город Голландии.

В то время как другие кичились арсеналами и верфями, магазинами и рынками, Харлем славился среди всех городов Соединенных провинций красотой пышных вязов и стройных тополей, но особенно – своими тенистыми аллеями, над которыми раскинулись кроны дубов, лип и каштанов.

Видя, что его сосед Лейден поставил себе целью превратиться в город науки, а царственный Амстердам – в средоточие торговли, Харлем желал утвердить себя как центр земледелия, а точнее, садоводства. Укрытый от резких ветров, насыщенный свежим воздухом, обогреваемый ласковым солнцем, он и впрямь создавал для садовников лучшие условия, чем любой другой город, где бушует морской ветер или нет защиты от обжигающего солнца.

Поэтому в Харлем стекались спокойные люди, питающие любовь к земле и ее дарам, в то время как в Роттердам и Амстердам тянулись натуры беспокойные, непоседливые, любители путешествий и коммерческих предприятий, а в Гаагу – политические деятели и светская публика. Лейден же, как мы уже говорили, был прибежищем ученых.

Харлем тяготел к таким приятным вещам как музыка, живопись, фруктовые сады, аллеи, парки, цветочные клумбы. Этот город был без ума от цветов, и больше всего – от тюльпанов.

В честь тюльпанов он учреждал премии, и, как видите, мы самым естественным образом переходим к разговору о той самой, в сто тысяч флоринов, что была обещана 15 мая 1673 года тому, кто выведет большой черный тюльпан, безупречный, без единого пятнышка.

Проявляя присущую ему оригинальность, Харлем в эпоху войн и мятежей всячески афишировал свою любовь к цветам вообще и к тюльпанам в особенности. Город неимоверно возликовал и возгордился, осуществив свою высокую мечту: безупречный, идеальный тюльпан расцвел. Харлем, очаровательный город, полный зелени и солнца, света и тени, пожелал превратить церемонию вручения награды в незабываемое торжество, которое никогда не поблекнет в памяти людской.

Он имел на это тем больше прав, что Голландия – страна праздников. Свет не видел народа столь ленивого и вместе с тем производившего в дни своих увеселений такой шум, так упоенно поющего и отплясывающего, как славные республиканцы Соединенных провинций.

Да вспомните хотя бы картины обоих Тенирсов. Ведь известно, что никто из смертных не сравнится с лентяями по готовности доводить себя до изнеможения, только не трудом, а удовольствиями.