– Да, ваше превосходительство.

– Куда я ехал?

– В дом номер 19, на углу Екатерининского канала.

– Я туда вошел?

– Да.

– А ты видел, как я оттуда выходил?

– Нет.

– Превосходно. Скажи, чтобы тебя заменили, сбегай в ближайшую казарму и приведи сюда нескольких солдат.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Будочник убежал и через десять минут вернулся с солдатами. Генерал, сопровождаемый ими, явился в дом номер 19, приказал запереть все двери, расспросил привратника, узнал, что похожий на него человек живет на третьем этаже, поднялся туда, вышиб дверь ударом ноги и оказался лицом к лицу со своим двойником, который, насмерть перепуганный таким визитом, о причине которого он тотчас догадался, во всем признался и возвратил тридцать тысяч рублей. Как видим, цивилизация в Петербурге нимало не отстает от нашей, парижской. Из-за этого приключения, при развязке которого мне довелось присутствовать, я потерял, вернее, выиграл минут двадцать – час, когда Луиза позволила мне посетить ее, приблизился. И я пошел туда. С каждым шагом, приближавшим меня к ней, мое сердце билось сильнее, а когда пришло время спросить, могу ли я увидеть ее, голос так дрожал, что мне пришлось повторить свой вопрос дважды.

Луиза ждала меня в будуаре.

Увидев меня, она приветливо кивнула с той непринужденной грацией, что свойственна одним лишь француженкам, потом, протянув мне руку, предложила сесть, как и в прошлый раз, с ней рядом. И сказала:

– Ну вот, я уже занялась вашим делом.

– О! – вскричал я с выражением, вызвавшим у нее улыбку. – Не будем говорить обо мне, поговорим о вас.

– Обо мне? С какой стати? Во всем этом деле я ни при чем. Разве я добиваюсь места учителя фехтования в одном из полков его величества? Так что же вы хотите рассказать обо мне?

– Я хочу вам сообщить, что со вчерашнего дня вы сделали меня счастливейшим из смертных, что с тех пор я только о вас и думаю, только вас и вижу, что я всю ночь глаз не сомкнул: мне казалось, будто час, когда я смогу снова вас увидеть, никогда не настанет.

– Ну, эта ваша тирада – прямо-таки признание по всей форме.

– Понимайте его, как вам угодно, но, право же, я высказал не только то, что думаю, но и то, что переживаю.

– Да бросьте, вы шутите.

– Нет, клянусь честью.

– Вы серьезно?

– Очень серьезно.

– Что ж, это, – сказала Луиза, – признание, хоть и скоропалительное, может быть искренним, и я обязана остановить вас, пока дело не зашло слишком далеко.

– В каком смысле?

– Дорогой соотечественник, между нами не может быть ничего, кроме доброй, искренней и чистой дружбы.

– Но почему же?

– Потому что у меня есть возлюбленный, а вам уже должно быть известно на примере моей сестры, что верность – наш семейный порок.

– Как я несчастен!

– Не преувеличивайте. Если бы я позволила чувству, которое, по вашим словам, вы ко мне испытываете, пустить более глубокие корни, вы могли бы страдать. Надо сразу выдернуть эту фантазию у вас из головы, слава Богу, время еще не упущено, – прибавила Луиза с улыбкой, – и я надеюсь, «недуг» не будет прогрессировать.

– Хорошо, не будем больше говорить об этом.

– Напротив, поговорим, ведь когда вы встретите здесь того, кого я люблю, очень важно, чтобы вы знали, как крепко я любила его и раньше, до знакомства с вами.

– Благодарю вас за доверие.

– Вы задеты, вы дуетесь, и совершенно напрасно. Ну же, пожмите мне руку как доброму другу.

Я принял руку, протянутую Луизой, и, поскольку у меня не было никаких оснований затаить на нее злость, вздохнул:

– Да, вы поступили честно.

– Вот и славно.

– А он, наверное, какой-нибудь князь? – не сдержался я.

– Нет, я не настолько требовательна. Всего лишь граф.

– Ах, Роза, Роза! – вскричал я. – Не приезжайте в Петербург, здесь вы забудете господина Огюста!

– Вы меня обвиняете, не выслушав, это нехорошо, – укорила Луиза. – Вот потому-то я и хочу вам все рассказать. Впрочем, вы не были бы французом, если бы не судили так.

– К счастью, ваше особое расположение к русским позволяет мне думать, что вы немножко предубеждены против своих соотечественников.

– Я ни к кому не питаю предубеждения, я просто сравниваю. Каждый народ имеет свои недостатки, которых сам не замечает, так как они неотделимы от его натуры, но иностранцам они бросаются в глаза. Наш главный недостаток – легкомыслие. Русский, к которому приходил француз, никогда не скажет: «Француз только что ушел». Он скажет: «Заходил сумасшедший». Ему не надо пояснять, к какой нации принадлежит упомянутый визитер: каждому ясно, что это француз.

– А у русских что же, и недостатков нет?

– Разумеется, есть. Но их замечать – не дело того, кто пользуется их гостеприимством.

– Спасибо за урок.

– Ах, Боже мой, перестаньте! Это не урок, а совет. Вы же приехали сюда с намерением остаться, не так ли? Так обзаводитесь друзьями вместо того, чтобы наживать врагов.

– Вы правы. Как всегда.

– Думаете, я сама не была такой, как вы? Не я ли клялась, что никогда ни один из этих важных господ, которые так пресмыкаются перед царем и так наглы с нижестоящими, не будет ничего значить для меня? И я нарушила клятву. Не клянитесь, как я, если не хотите нарушить слово.

– При вашем характере, насколько я вас знаю, хотя всего лишь со вчерашнего дня, борьба, наверное, была нешуточной? – сказал я Луизе.

– Да, и долгой, она даже чуть не привела к трагедии.

– Вы надеетесь, что любопытство во мне возобладает над ревностью?

– Ни на что я не надеюсь. Хочу только, чтобы вы узнали правду.

– Говорите же, я слушаю.

– Я, как вы знаете из Розиного письма, работала у мадам Ксавье, в самом модном шляпном магазине Петербурга, куда заходила вся столичная знать. Благодаря моей молодости и тому, что некоторые называют моей красотой, но в первую очередь из-за того, что я француженка, у меня, как вы можете догадаться, не было недостатка в комплиментах и признаниях. И клянусь вам, что хотя эти признания и комплименты подчас сопровождались самыми головокружительными посулами, они не производили на меня никакого впечатления. Так прошло полтора года.

Но однажды – около двух лет назад – перед магазином остановилась карета, запряженная четверкой. Из нее вышли две девушки, молодой офицер и женщина лет сорока пяти – пятидесяти. Офицер был лейтенантом-конногвардейцем, а потому служил в Петербурге, его мать и обе сестры жили в Москве, но пожелали провести три летних месяца в столице со своим сыном и братом. Здесь они первым делом поспешили в магазин мадам Ксавье, великой законодательницы изысканного вкуса: элегантная дама и впрямь не может появиться в свете без ее помощи. Обе девушки были прелестны, а молодого человека я едва заметила, хотя во время их краткого визита он, казалось, очень заинтересовался мной. Сделав покупки, мать этого семейства оставила мне их адрес: графиня Ванинкова, дом на Фонтанке.

Назавтра молодой человек пришел один, желая узнать, занялись ли мы уже заказом его матушки, а ко мне обратился с просьбой заменить бант на одной из шляп.

Вечером я получила письмо, подписанное «Алексей Ванинков». Как все письма этого рода, оно содержало признание в любви. Тем не менее меня поразила в нем одна деталь, говорящая о редкой деликатности: там не было никаких обещаний, речь шла о том, чтобы покорить мое сердце, а не купить его.

В некоторых ситуациях трудно демонстрировать слишком строгую добродетель и не показаться смешной. Будь я великосветской барышней, я бы отослала графу Алексею его письмо нераспечатанным, но коль скоро я была бедной гризеткой, я прочитала его и сожгла.

На следующий день граф опять появился в магазине: его сестры и матушка пожелали приобрести чепцы, выбор которых предоставили на его усмотрение. Когда он вошел, я под каким-то предлогом ушла в апартаменты мадам Ксавье и оставалась там, пока он не удалился.