– Потому что всякий тюремщик, ударивший заключенного, подлежит двум наказаниям. Во-первых, параграф 9 Устава Левештейна гласит: «Каждый тюремщик, надсмотрщик или ключник, поднявший руку на заключенного, осужденного за государственное преступление, будет уволен».

– Руку! – процедил Грифиус, пьянея от ярости. – Руку, а не палку! То-то! Про палку в Уставе ничего не сказано!

– О втором наказании, – продолжал Корнелис, – Устав умалчивает, зато Евангелие предупреждает: «Поднявший меч от меча и погибнет», то есть: «Поднявший палку будет ею побит».

Бесстрастный нравоучительный тон узника окончательно взбесил Грифиуса. Он замахнулся своей дубиной, но Корнелис вырвал ее у него из рук и сунул к себе под мышку. Тюремщик аж взвыл от ярости.

– Ну-ну, старина, – сказал ван Берле. – Этак недолго и место потерять.

– Погоди, колдун, я тебя по-другому прищучу! – прорычал Грифиус.

– В добрый час.

– Ты видишь, что у меня в руках ничего нет?

– Вижу, и даже не без удовольствия.

– Однако вспомни: когда я по утрам поднимаюсь по лестнице, то не с пустыми руками!

– Ваша правда: вы приносите мне прескверную похлебку и не только простой, но и самый скудный обед, какой только можно вообразить. Но для меня это не наказание, я ведь питаюсь одним хлебом, и чем этот хлеб хуже на твой вкус, Грифиус, тем больше он нравится мне.

– Больше нравится? Тебе?

– Да.

– А почему?

– О, это проще простого.

– Так объясни же!

– Охотно. Я понимаю, что, принося мне дрянной хлеб, ты хочешь заставить меня страдать.

– Да уж, само собой, не затем я его приношу, чтобы угодить тебе, разбойник.

– Что ж! Я, как ты знаешь, колдун. Вот я и превращаю твой плохой хлеб в такой великолепный, который аппетитнее любых пирогов, и тогда получаю двойное удовольствие: во-первых, угощаюсь со смаком, во-вторых, забавляюсь тем, как ты лопаешься от злости.

Грифиус в ярости заревел:

– Ага! Признаешься, что ты колдун?

– Черт подери, еще бы! Я не распространяюсь об этом прилюдно, чтобы не угодить на костер, подобно каким-нибудь французам вроде Гофреди или Урбена Грандье, но раз мы беседуем наедине, отчего не признаться в этом?

– Ладно же, – проскрежетал Грифиус, – ладно-ладно! Пускай колдун делает из черного хлеба белый, но разве он не подохнет с голоду, если хлеба вообще не давать?

– Чушь! – фыркнул узник.

– Итак, я больше не буду приносить тебе хлеб. Посмотрим, что с тобой станет через неделю!

Корнелис побледнел.

– Прямо сегодня и начнем, – продолжал тюремщик. – Раз ты такой могущественный, ну-ка, попробуй превращать в хлеб все, что найдешь в своей камере. А я буду каждый день откладывать восемнадцать су, которые мне выдают на твое содержание.

– Но это же убийство! – закричал Корнелис, теряя самообладание в первом порыве ужаса, который внушает человеку столь кошмарная смерть.

– Вот и славно, – глумливо хихикнул Грифиус. – Ты ж у нас колдун, авось выживешь несмотря ни на что.

Но Корнелис, уже снова беспечно улыбаясь, пожал плечами:

– Ты разве не видел, как я приказывал голубям из Дордрехта прилетать сюда?

– И что с того? – не понял тюремщик.

– Жаркое из голубя – просто объедение. Сдается мне, что человек, который будет съедать в день по голубю, с голоду не умрет.

– А огонь где возьмешь?

– Тоже мне вопрос! Сам знаешь, я заключил договор с дьяволом. Что ж ты думаешь, дьявол для своего союзника огня пожалеет?

– Мужчина, как бы крепок ни был, не может прожить на одних голубях, по птичке каждый день. Такие пари заключались, но их никто не выдерживал.

– Ну, что ж, когда мне надоедят голуби, – сказал Корнелис, – буду выманивать рыбу из Вааля и Мааса.

Грифиус растерянно выпучил глаза.

– Вообще-то я рыбу люблю, – продолжал ван Берле, – а ты мне никогда ее не подаешь. Вот я и воспользуюсь тем, что ты задумал уморить меня голодом, и полакомлюсь рыбкой.

Тюремщик едва не лишился чувств от гнева, да и от страха тоже. Но, одумавшись, принял новое решение, полез в карман, бормоча:

– Ну, ежели ты меня вынуждаешь…

И он, вытащив складной нож, открыл его.

– А, нож! – хмыкнул Корнелис, вставая в оборонительную позицию с палкой в руках.

Оба застыли на месте: Грифиус, готовый к нападению, и ван Берле, полный решимости защищаться.

Так можно было стоять до бесконечности, поэтому Корнелис решил выяснить причины столь непомерно возросшего озлобления противника.

– Ну, – спросил он, – чего еще вам от меня надо?

– Я тебе скажу, что мне надо! – отвечал Грифиус. – Я хочу, чтобы ты мне вернул мою дочь Розу.

– Вашу дочь?! – крикнул Корнелис.

– Да, Розу! Розу, которую ты у меня украл, пользуясь своими дьявольскими фокусами. Ну-ка, выкладывай, где она?

Грифиус с каждым мгновением становился все более задиристым и грозным.

– Значит, Розы нет в Левештейне? – воскликнул ван Берле.

– И ты это прекрасно знаешь! Так ты вернешь мне Розу?

– Брось, – сказал Корнелис. – Ты расставляешь мне какую-то ловушку.

– В последний раз спрашиваю: ты скажешь мне, где моя дочь?

– Если ты вправду этого не знаешь, сам догадайся, паршивец!

– Ну, постой, постой же! – взревел Грифиус бледнея. Его губы затряслись, волна безумия и впрямь начинала захлестывать его мозг. – А, ты не желаешь говорить? Стиснул зубы? Что ж, я их тебе разожму!

И он стал наступать на Корнелиса, показывая ему нож с выразительно блестевшим лезвием.

– Ты это видишь? Я этим ножом зарезал полсотни черных петухов! И черта, их хозяина, так же прикончу: постой, сейчас!

– Да ты, паршивец, и в самом деле хочешь меня убить!

– Я хочу разрезать твое сердце, чтобы увидеть, где ты прячешь мою дочь!

В лихорадочном исступлении он ринулся на ван Берле, который едва успел отскочить за стол, чтобы избежать первого удара.

А Грифиус все потрясал своим длинным ножом, изрыгая чудовищные угрозы.

Корнелис сообразил, что хотя рукой его достать трудно, но таким оружием – вполне возможно: нож, брошенный с близкого расстояния, запросто пронзит его грудь. Поэтому, не теряя времени, он дубиной нанес мощный удар по запястью тюремщика. Пальцы у того разжались, нож упал на пол, и Корнелис наступил на него ногой. Затем, поскольку Грифиус рвался в смертный бой, вконец озверев от боли и от стыда за то, что дважды позволил себя разоружить, узник принял отчаянное решение.

Сохраняя героическое хладнокровие, он осыпал тюремщика градом ударов, всякий раз выбирая место, куда лучше обрушить свою ужасную дубину.

Грифиус вскоре запросил пощады.

Но прежде чем это случилось, он так громко орал, что эти крики взбудоражили всех служителей крепости. Двое ключников, один надсмотрщик и трое-четверо стражников, внезапно ворвавшись в камеру, застали Корнелиса с палкой в руках и ножом под ногами.

При виде стольких свидетелей своего бесчинства (а то, что в наши дни называют смягчающими обстоятельствами, было тогда совершенно неизвестно) Корнелис почувствовал, что погиб безвозвратно.

Действительно, все говорило против него.

В один миг Корнелиса обезоружили, а Грифиуса осторожно подняли, так что он смог, рыча от ярости, подсчитать ушибы, которые мгновенно вздулись на его плечах и спине.

Незамедлительно был составлен протокол о нанесении узником ударов тюремщику, и поскольку подсказывал все Грифиус, документ сей трудно было бы упрекнуть в излишней мягкости. Речь шла ни больше ни меньше как о покушении на убийство с заранее обдуманным намерением и солидной подготовкой, а также об открытом бунте.

Когда Грифиус дал все необходимые показания, его дальнейшее присутствие стало необязательным, и два ключника проводили пострадавшего, избитого и стонущего, в его помещение. А пока составлялся обвинительный акт против ван Берле, скрутившие его стражники просвещали узника относительно нравов и обычаев Левештейна, которые он знал не хуже их, поскольку Устав ему зачитали в день водворения в тюрьму и некоторые пункты неизгладимо врезались в память.