— Что с тобой, Лиля? — с тревогой в голосе спросил Растиславский и принялся ее уговаривать: — Успокойся же. Это с непривычки. Я трижды покидал Родину и трижды благополучно возвращался. Сейчас уже к этому привык. Привыкнешь и ты. Ну, перестань же!..

Лиля в последний раз взглянула в окно. На опустевшем перроне стояли два человека. Он — худой и высокий. Рядом, прижимаясь к нему, стояла маленькая девочка. Но вот и эти двое потонули в мареве дождя.

Растиславский закрыл дверь купе и положил свои крепкие ладони на вздрагивающие в рыданиях плечи Лили…

С тревогой шел Дмитрий на первый урок. Он знал, что стоит уронить себя в глазах ребят, допустить оплошность, выдать волнение — и после первых же уроков можно заработать нелестную кличку, которая намертво присохнет на весь твой педагогический век и будет жить уже имманентно, переходя из уст одного поколения к другому. Но бывает и так (об этом Дмитрию вчера говорил методист, старик с бородкой Пугачева): уж если полюбят ученики учителя, то хоть он порой бывает и чрезмерно строгим — все равно любят. «Запомните, молодой человек: юность преклоняется перед силой. Не дай Бог, если воспитатель покажет свою слабость и начнет сюсюкать, — но тут же он оговорился: — Однако сила еще вовсе не означает грубого насилия. Сила педагога — это сложный комплекс ума, профессиональной подготовленности, выдержки, терпения. И если все это поднять на крылья здоровой, романтической фантазии — тогда ты настоящий воспитатель. Ты должен не только выводить на высокую орбиту мысль, но и зажигать сердца. Ты прививаешь юной душе святые ростки любви к Родине, к труду…»

Много еще хорошего и полезного говорил старый методист.

И вот он наступил, его первый урок.

Психология. Девятый класс. В списке тридцать семь человек. Еще в учительской его предупредили, что это самый трудный из всех девятых классов, что укомплектован он из трех классов других школ, что есть среди учащихся и переростки, и состоящие на учете в милиции.

Раздался второй звонок. Из учительской потянулась цепочка преподавателей. Коридор опустел, затих, и лишь изредка по нему стремглав проносились ученики. Почти из-за каждой двери воровато выглядывали шустроглазые сорванцы с красными повязками на руках.

Вот и девятый «В». Дмитрий вошел в класс, приблизился к столу, положил журнал. Приветствуя учителя, ученики встали. И только двое, на задней парте у окна, продолжали сидеть.

Шадрин спокойно прошел между рядами к тем, кто не встал. Один был здоровенный рыжий парняга с веснушками на круглом лице и бесцветными ресницами. Другой — черноватый, худенький подросток с узкими плечами и диковато-насмешливыми глазами. Шадрин с минуту молча стоял рядом с их партой. Но вот наконец и они встали. Но как встали… Лениво переваливаясь с ноги на ногу, раскачиваясь так, будто ноги у каждого были закованы в колодки.

Рыжий здоровяк старался изо всех сил выдержать взгляд учителя.

— Фамилия? — тихо спросил Шадрин.

— Бутягин.

— Ваша? — Дмитрий перевел взгляд на чернявого, который почти на целую голову был ниже своего соседа.

— Усманов, — не сразу ответил чернявый, продолжая переваливаться с ноги на ногу.

Сопровождаемый взглядами учеников (в каждом этом взгляде Дмитрий читал ожидание, любопытство, вопрос: «Ну а дальше? Как ты дальше поведешь себя, товарищ психолог?»), Шадрин вернулся к столу и поздоровался с классом. Ему ответили нестройной разноголосицей.

— Садитесь, — голос Дмитрия прозвучал глухо, но властно.

Все сели.

Бутягин и Усманов садились враскачку, нехотя, словно желая каждым движением подчеркнуть, что весь этот однообразный и скучный церемониал им до тошноты надоел.

Шадрин дождался, когда в классе наступит полная тишина.

— Бутягин и Усманов, встаньте!

Усманов тревожно заерзал на скамейке, а Бутягин, набычившись, почти полулежал на парте. Оба продолжали сидеть.

Шадрин подошел к задней парте и все тем же сухим и строгим голосом предложил встать.

— Ну, что же, пожалуйста, могу и встать… Подумаешь… — полусонно, с ленцой проговорил Бутягин и медленно встал.

Вслед за ним так же лениво встал и Усманов.

— Садитесь!

Усманов шлепнулся на скамейку, стараясь этой комически-подчеркнутой угодливостью рассмешить класс. Но класс не рассмеялся. Каждый из учеников ждал, что будет дальше.

Морща веснушчатый лоб и вяло улыбаясь, Бутягин сел. Движения его на этот раз были несколько проворней. На лице не было уже той меланхолической ухмылки, которая была минуту назад. Он понял… Нет, не понял, скорее почувствовал, с кем имеет дело.

— А теперь еще раз оба встаньте! Но так, как подобает встать школьникам, когда в класс входит учитель.

Все видели, какими пепельно-серыми стали щеки нового учителя, как нервно дрожали пальцы его руки, лежавшей на спинке предпоследней парты. Видели это Бутягин и Усманов.

— Пожалуйста, — равнодушно, но теперь уже с нотками затаенной робости процедил Бутягин и проворно встал. Еще поспешнее вскочил Усманов.

— Вот так и впредь всегда надо приветствовать учителя, — спокойно сказал Шадрин, оглядывая притихший класс. И еще сдержаннее продолжал, обращаясь к Бутягину и Усманову: — Подумайте хорошенько, как нужно встать, когда входит в класс старший.

— Это солдатчина! — буркнул кто-то слева.

Шадрин оглянулся, но не определил, кто бросил реплику.

— Кто это сказал? Встаньте!

Никто не шевельнулся. Дмитрий вернулся к своему столу и, всматриваясь в глаза каждого в отдельности, верил, что в конце концов он заставит признаться бросившего реплику.

— Так кто же все-таки считает, что вежливо приветствовать старшего — это солдатчина?

Класс молчал.

— На этот случай я припомню вам одну старинную русскую пословицу, — Шадрин сознательно сделал продолжительную паузу и уже в затаенной тишине продолжал: — «Шкодлив, как кошка, труслив, как заяц».

Взгляды многих учеников остановились на юноше с модной прической и нежным, бледновато-матовым лицом. «Он! — подумал Дмитрий, заметив, как сосед бледнолицего, юноша с игольчатым ежиком черных волос, многозначительно толкнул его локтем в бок. Тот сидел с опущенными глазами. — Нет, он, видимо, не хулиган! Он просто трусливый парень, воспитанный на маменькиных пуховиках и пышках».

И когда Дмитрий был твердо убежден, что реплику бросил не кто иной, как этот бледнолицый с модной прической, он осмелился рискнуть. Кивнув головой в сторону Бутягина и Усманова, разрешил им сесть. Те бесшумно сели, теперь всецело занятые тем, кого учитель назвал «шкодливым, как кошка, и трусливым, как заяц».

Дмитрий подошел к бледнолицему с модной прической:

— Фамилия?

— Муляров, — юноша поспешно встал и большими грустными глазами невинно посмотрел в глаза учителю.

— Вам никогда этого не говорили ваши друзья? — спокойно спросил Шадрин.

— Что? — вопросом на вопрос ответил Муляров, стараясь всем своим независимым и спокойным видом показать классу, что не испугался преподавателя.

— Садитесь. Объяснений не жду. Но только знайте!.. — Дмитрий снова вернулся к столу и теперь уже говорил всему классу: — Знайте, что все вы солдаты. Все вы скоро встанете в строй. Ваши ровесники в сорок первом году если иногда и имели провинность, то никогда не прятались за спины своих боевых друзей. Вот так, Муляров. Выполнение правил поведения школьников — это не солдатчина, а дисциплина!.. Это то, с чего мы начинаем курс психологии. А начнем мы его с отличного поведения и безукоризненной честности. На первый раз я делаю вам замечание, Муляров. И прежде чем нам непосредственно перейти к психологии как науке, основателями которой были древнегреческие ученые, мы начнем с элементарной этики отношений. Для начала познакомимся: зовут меня Дмитрий Георгиевич. Теперь я хочу познакомиться с вами, — Шадрин раскрыл журнал и назвал первую по алфавиту фамилию.

Один за другим вставали ученики.

— Как вы хотите: чтобы психология вам преподавалась по школьной программе или… — Шадрин нарочно сделал паузу, проходя вдоль рядов парт, — или мы будем изучать этот предмет в объеме институтского курса? Это же зависит от вас.