А Багров уже негодовал:

— Быть неподготовленным к войне в годы, когда началась вторая мировая бойня, — связать по рукам и ногам целую нацию. И какую нацию?! Которую еще великий Наполеон назвал непобедимой. Сейчас мы кичимся, что разгромили фашизм, что разбили гитлеровскую Германию… — захохотал язвительно. — Шумим на весь мир, какие мы храбрые советские люди, — и вдруг лицо посуровело. — Да разве лев, царь зверей, будет шуметь на всю уссурийскую тайгу, что он победил шакала? Почему мы не учитываем, что Гитлеру приходилось десятки наземных, воздушных и морских дивизий оттягивать на западный фронт, что его там в течение пяти лет держали в напряжении англичане и американцы? Разве можно считать, что победа трех самых великих держав мира над фашистской Германией — венец военной доблести? Скажу тебе, Дмитрий, как солдат солдату, который прошел от Волги до Одера: мне теперь стыдно вспоминать семинары, на которых мы изучали войну. Наперебой, взахлеб превозносили военный гений Сталина. Долдонили, как попугаи, о пресловутых десяти сталинских ударах. До чего докатились! Позорно и стыдно! Но сейчас я уверен — грядущее поколение поймет эту позорную неправду и дойдет до настоящей правды. Пойми, я преклоняюсь перед людьми, которые сложили свои головы в боях, голодали в тылу, падали от усталости у станков, впрягались в плуг, умирали от истощения в осажденном Ленинграде… Вот это история действительно запишет резцом на граните! — неожиданно остановился, зло посмотрел на Шадрина, добавил: — Но когда мне говорят, что одной из главных причин победы в войне был стратегический гений Сталина, все во мне протестует, хотя я и ничего не могу сказать. Ты спросишь: почему? Да потому, что страшит участь Геннадия Петрова и Левита. А впрочем… — вдохнул и сказал почти спокойно, с нотками безнадежности в голосе: — Впрочем, знаешь, Дмитрий, может быть, когда-нибудь и осмелюсь. А пока, кроме тебя, никому не высказывал этих мыслей. И еще знай: Багров предан Родине и всегда останется солдатом партии.

Окончив говорить, Багров устало опустился на выступ чугунной тумбы.

Шадрин неторопливо прошелся по островку, возвратился к тумбе:

— Ты закончил?

— Да. Я не понимаю только одного, почему ты не откровенен со мной? Неужели не доверяешь?

— Я доверяю тебе, Ваня.

— Так что же молчишь, как каменное изваяние?

— Не торопи. Дай разобраться в себе. Временами во мне десять таких нигилистов и бунтарей, как ты. А бывают минуты, когда все мысли, все, что почерпнул в жизни, — принципы, знания, опыт, ошибки свои и чужие… — все это теряет органическое сцепление, и я как в потемках блуждаю и не вижу дороги. Не вижу, где день, где ночь, где правда, где ложь… Тебе легче: ты отчетливо видишь маяки правды, а в моих глазах они еще только мерцают в тумане. То покажутся, то скроются…

— Ты загипнотизирован, — сказал Багров. — Как все. Но ты скоро проснешься.

— Может быть. Я этого хочу. Но тебе, Ваня, советую: постигни одну человеческую мудрость — плетью обуха не перешибешь. На ветряные мельницы бросаются только донкихоты.

— Так что же тогда делать?

— Ждать!.. Нужно научиться терпеливо ждать.

— Чего ждать? — раздраженно спросил Багров.

— Ждать, когда ошибки Сталина встанут на дыбы, когда они будут как сор в глазах партии и народа.

— И тогда?

— Тогда партия исправит эти ошибки.

Багров глухо расхохотался:

— Какой ты наивный, Дмитрий! «Партия исправит ошибки Сталина!» Как будто ты не знаешь, что первый, кто открыто усомнится в его безгрешности, не сносит головы. Ты понимаешь, что ты говоришь? Ошибки Сталина… В наши дни это звучит как некогда, в века инквизиции, прозвучало бы примерно такое выражение: «Пакости и преступления Бога». За богохульство раньше сжигали на кострах под улюлюканье и одобрение толпы. Сейчас за него наказывают тоньше — человек просто исчезает. Неизвестно куда… Университет на многое открыл мне глаза. Он правильно объяснил прошлое, помог критически оценить настоящее и открыл дверь в будущее. Я знаю, я уверен, что мы идем к коммунизму, что мы строим коммунизм, и мы его построим! И если нужно — мы за этот коммунизм еще раз проползем на животе от Волги до Одера. Только обидно, Дмитрий… Перед человеком поставили икону, на которой намалеван тоже человек — с усами и покатым низким лбом, и сказали: «Это Бог. Молитесь!» И мы молимся. Исступленно молимся.

Разговор оборвался. Молчали, курили. Наконец Шадрин встал, накинул на плечи пиджак:

— Пойдем, пора.

Хмуро глядя под ноги, Багров тихо сказал:

— Давай, Дмитрий, условимся: об этом разговоре — никому.

— Ни на пиру, ни на кладбище, — глухо отозвался Шадрин. — Ни другу, ни брату.

Перейдя мост, Шадрин оглянулся, посмотрел на подернутый ржавчиной чугунный скелет моста. «Почему почти в каждом городе есть свой горбатый Чертов мост? — подумал Дмитрий. — И почему именно Чертов? Может быть, это своего рода символ? Тогда что стоит за этим символом? Чертов мост в Альпах, через который провел русскую армию Суворов… Чертов мост… Пожалуй, это символ трудного пути, рискованного перехода. Такого движения вперед, при котором малейший неверный шаг может стать роковым — тебя сожрет пропасть под ногами. Смотри, не оступись. Ты сейчас на Чертовом мосту. И Багрова держи. Он твой друг. Не забывай оплошности Геннадия Петрова и Левита…»

— Ты о чем думаешь? — спросил Багров.

Шадрин грустно улыбнулся:

— Мне кажется, что мы сейчас переходим Чертов мост. Вспомни Альпы, Суворова… Оступиться в этом переходе — значит загреметь в тартарары. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Ты рядом со мной в этом переходе?

— Да! — Багров молча протянул руку Шадрину.

Ольга прохаживалась у вестибюля метро, время от времени бросая беглый взгляд на подъезд дома, из которого должен выйти Дмитрий. Она уже нервничала. Всегда аккуратный и точный, сегодня он опаздывал.

«Неужели опять выезд на место преступления?.. А то, чего доброго, какая-нибудь очная ставка или допрос в тюрьме?.. Так опять же — позвонил бы на работу, — невеселые, смутные мысли томили Ольгу, сплетались в цепь тревожного предчувствия. — Неспроста же последнее время ходит сам не свой. И почему-то замкнулся. Как в прошлом году, перед операцией. Но тогда было все понятно, врачи не давали гарантий благополучного исхода. Вот и носил в себе тяжкую мысль ожидания конца, меня расстраивать не хотел. А сейчас?.. Что сейчас томит его и мучает?..»

Уже зажглись уличные фонари, и вдали, над Сокольниками, вспыхнули узорные цепи разноцветных лампочек, чем-то напоминающие гирлянды новогодней елки.

Ольга посмотрела на свои подснежники, поднесла их к лицу и глубоко, жадно вдохнула еле уловимый аромат, в котором угадывались запахи снеговой воды и степного ветра.

Прошел час, а Дмитрия все не было.

Ольга принялась считать. Она решила: как только досчитает до двухсот, так сразу же уйдет. «…Двадцать один, двадцать два, двадцать три…» — шептала она, скользя рассеянным взглядом по лицам прохожих.

На минуту Ольга забыла, зачем она здесь, почему ведет этот глупый счет. Связь мыслей обрывалась, ее всецело поглощал размеренный, потерявший всякое значение счет. «…Сто шестьдесят, сто шестьдесят один, сто шестьдесят два…» Ольга боялась произнести слово «двести». В голове ее, как потревоженный нерв, теперь билась одна мысль: «Неужели что-то случилось?..»

И вдруг… Ольга даже вздрогнула. Навстречу ей, из-за угла вестибюля метро, шел Дмитрий. Он был не один. Рядом с ним шел прокурор Богданов. Ольга встречалась с ним три раза в следственной комнате Таганской тюрьмы, когда она, кассирша универмага, проходила вначале свидетельницей, а позже — по оговору матерых преступников Анурова, Фридмана и Баранова — соучастницей нашумевшего преступления, о котором в «Московской правде» был опубликован фельетон. Если б дело не было передано в городскую прокуратуру и им не занялся старый, опытный следователь Батурин — не известно: смогла ли бы она выпутаться из той вязкой паутины, в которую ее затянули Ануров и Фридман. Сколько слез пролила она тогда, уходя домой после очередного допроса Богданова. И вот он идет ей навстречу, по-прежнему самоуверенный, розовощекий, с улыбкой, в которой прячутся недоверие и раздражение.