Лиле мучительно хотелось повидать Николая Сергеевича, хотя она и боялась этой встречи. Знала, что не могла, не имела права покинуть Москву, не попрощавшись с ним, не повидав Таню, не попросив у них прощения. А сегодня она вспомнила, что у Струмилина остался ее диплом и комсомольский билет. Уже пошел третий месяц, как Лиля не платила членские взносы.

Вначале она хотела написать Струмилину письмо с просьбой прислать ей документы почтой, но потом передумала.

Сегодня Лиля решила твердо: перед отъездом на чужбину она должна повидать Николая Сергеевича.

Григорий Александрович не стал возражать, когда она сказала, что ей необходимо взять у Струмилина документы. Муж попросил только об одном: чтобы Лиля не задерживалась и не бередила ран больного человека, в нерадостной жизни которого она была всего лишь мимолетным ярким лучом.

— Будь вежлива и холодна. Никаких сентиментов. Боже упаси, если начнешь объяснять, почему все так случилось, — Растиславский поправил перед зеркалом галстук и озабоченно-строго добавил: — Забери документы и не забудь на обратном пути заехать заплатить членские взносы. И прошу тебя, Лиля, чтобы это было в последний раз. Это очень нехорошо. За такую небрежность могут исключить из комсомола.

И Лиля поехала к Струмилину. Дорогой она думала о том, что скажет Николаю Сергеевичу при встрече. Решила ни о чем с ним не говорить. Взять документы, попрощаться и уйти. Даже не присаживаться, если он будет упрашивать.

Большой город жил своей жизнью. Грохот трамваев, металлический скрежет автомобильных тормозов, отрывистые, тревожные свистки милиционеров, шелест шин на горячем шершавом асфальте, мягкий свист прохладного ветерка, ворвавшегося в кабину такси, долетающие до слуха обрывки разговора и пешеходов — все это разноголосье не заслоняло горькой картины, которая стояла перед глазами Лили: высокий слепой человек в черных очках посреди шумного перекрестка. Вскинутая голова, плотно сжатые губы и тонкая легкая палка в руке… По щеке Лили, оставив блестящий след, медленно сползла слеза и притаилась в правом уголке губ. Теплая солоновато-горькая слеза.

…После нового восьмиэтажного красавца-дома, облицованного молочно-розовым кирпичом, домик в Старопименовском переулке показался как никогда жалким и убогим. На лестнице еще сильнее пахло застоявшейся кислятиной. Стараясь почти не дышать, Лиля поднялась по скрипучим ступеням на полутемную площадку второго этажа. Остановилась перед дверью, которую она совсем недавно открывала как дверь родного дома. Один длинный звонок. Из-за обшитой рваным войлоком двери послышались шаркающие шаги. «Только бы не тетя Паша», — мысленно взмолилась Лиля и, затаив дыхание, закусила нижнюю губу.

Дверь открыла тетя Паша. На лице ее мелькнуло выражение удивления и растерянности. Но это продолжалось одну-две секунды.

— А… Сама барыня к нам пожаловала! — протяжно проговорила она и уступила Лиле дорогу. — Милости просим.

— Здравствуйте, тетя Паша… Николай Сергеевич дома?

— Здравствуй, красавица. Дома, дома… Где же ему быть-то, как не дома?

Пока Лиля шла по коридору к комнате Струмилина, она спиной чувствовала на себе тяжелый взгляд тети Паши.

Дверь Лиля открыла без стука. Это получилось как-то автоматически, само собой. Даже позже, возвращаясь назад, она никак не могла объяснить себе: почему вошла без стука?

Струмилин сидел за столом и что-то писал. Услышав за спиной скрип двери и чьи-то шаги, он повернулся. Рука его, вскинутая, чтобы отбросить спадавшую на лоб прядь волос, так и застыла в воздухе на уровне бровей.

Лиля остановилась в дверях. Сознание вины сковало ее движения.

— Здравствуй… — проговорила она еле слышно.

Струмилин, не шелохнувшись, сидел на месте, боясь поверить, что это явь, а не игра больного воображения.

— Здравствуй, Коля… — повторила Лиля.

Струмилин встал. И без того бескровное лицо его еще больше побледнело. Только спустя некоторое время губы его разжались, и он поздоровался с Лилей.

— Я пришла… Я уже третий месяц не платила членских взносов.

— Может, пройдешь, присядешь?.. Мы, кажется, не ссорились, чтобы расставаться, как враги, — Струмилин показал на кресло, стоявшее у стола. Лиля любила в нем сидеть.

— Я очень тороплюсь… Мне еще нужно заехать на работу…

Лиля прошла к креслу, отодвинула его от стола, но не села, а встала за ним, положив руки на спинку.

— Есть у народа хорошая примета: перед дальней дорогой нужно немного посидеть.

— Да… — ответила Лиля. — Но это, говорят, для того, чтобы вновь вернуться в этот дом. У нас этого не случится. Коля, достань, пожалуйста, документы. Они были в письменном столе.

Струмилин достал из стола документы и подал их Лиле.

Можно было уходить, но что-то удерживало Лилю.

— Как твое здоровье? — спросила Лиля и вдруг заметила в обшлаге его рубашки канцелярскую скрепку вместо запонки.

— Спасибо, хорошо.

— Почему ты не носишь запонки, которые я подарила тебе?

— Берегу их. Боюсь потерять. Это, пожалуй, единственное, что осталось от тебя на память. Ты даже не оставила ни одной своей фотографии.

Куклы Тани были расставлены аккуратно рядком на спинке дивана и в уголке, у печки. Ее кроватка была тщательно застлана, и на подушке, как и раньше, сверкал бисеринками глаз плюшевый медвежонок. Его Лиля подарила Тане, как только перешла к Струмилину.

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Все тем же.

— Что-нибудь получается?

— Пока трудно сказать. Если получится — ты об этом узнаешь.

— В это время меня не будет в России.

— Где ты будешь?

— Мы уезжаем в Бухарест.

— Надолго?

Лиля пожала плечами:

— Года на три, не меньше.

Струмилин помолчал, достал из кармана папиросы, закурил.

— Ты опять начал курить? Тебе же нельзя.

Горькая улыбка пробежала по губам Струмилина, книзу изогнулись уголки рта. Он долго и молча смотрел в глаза Лили, потом мягко спросил:

— Можно задать тебе единственный вопрос?

— Слушаю… — голос Лили дрогнул. Она не могла смотреть в глаза Струмилину.

— Ты счастлива?.. — Струмилин хотел произнести: «с новым мужем», но не смог и закончил глухо: — В новой семье?

Порыв ветерка, ворвавшегося с улицы, подхватил лист бумаги, лежавший на подоконнике, и бросил его к ногам Лили. Крупными детскими каракулями на листке было выведено: «Мама Лиля».

К горлу Лили подкатился горячий давящий клубок.

— Как Танечка? — спросила она и подняла с пола листок.

— Спасибо, здорова. Очень скучает по тебе и все еще ждет…

Лиля изо всех сил крепилась, чтобы не расплакаться. Хотела быстрей уйти, но не могла. Что-то удерживало ее у Струмилина. Ей было больно смотреть в его печальные глаза, в которых не таилось даже тени осуждения или обиды. Только тоска, глухая, безысходная тоска колыхалась в них. А потом эта канцелярская скрепка в обшлаге рубашки. Лучше бы она не попадалась ей на глаза.

— Счастлива ли я?..

— Да, ты не ответила.

Лиля вздохнула и опустила глаза:

— Если б я раньше не знала тебя, я была бы счастлива.

Струмилин видел, как дрогнули губы Лили. И ему стало жаль ее. Он даже пожалел, что задал этот вопрос.

— Мой уход от тебя я считаю предательством. А предатели не бывают счастливы. Сознание вины, как тень, бежит за мной. Если бы был Бог, он наказал бы меня.

Струмилин грустно улыбнулся:

— Будь счастлива, Лиля.

— Что ты хочешь сказать мне на прощание? — Лиля подняла глаза. На щеках Струмилина рдели круги румянца. Он встал, подошел к окну, высоко подняв голову.

— На прощание?.. — Струмилин замолк, и брови его сошлись у переносицы: — Если тебе когда-нибудь в жизни будет трудно — дай мне знать. Я приду к тебе.

Лиля подошла к Струмилину, прижалась лицом к его худым лопаткам и заплакала. Заплакала горько, как плачут несправедливо обиженные дети и люди, безвозвратно теряющие самого родного и близкого человека.

Струмилин стоял, не шелохнувшись, с закрытыми глазами, высоко подняв голову. Взглянув на него, Лиля, увидев четкий профиль, отшатнулась, как от удара в лицо. Так держат головы слепые на перекрестках шумных улиц… Ждут, когда кто-нибудь из прохожих переведет их через дорогу.