Глядя на Вильсона, на его осанистую фигуру, на энергичное, гладко выбритое лицо с широким, слегка раздвоенным подбородком, можно было предположить: это не просто скромный турист-иностранец, а иностранный дипломат или коммерсант. Во всем: в неторопливом, но уверенном жесте, в неожиданных, но значительных паузах во время разговора, в манере до конца выслушивать собеседника и не торопиться сразу же навязать свое мнение — сказывалась годами выработанная дисциплина общения с людьми разных положений и разных взглядов на вещи. На белоснежной сорочке Вильсона серый галстук-бабочка походил на вспорхнувшую летучую мышь. Темно-серый костюм плотно облегал его тугие плечи. Острый носок черного ботинка, как бы пульсируя в такт ударам сердца, еле заметно покачивался.

А Вильсон все дремал… Огонь сигары, оставляя позади себя серый столбик пепла, подкрадывался к белым пальцам. Минута-другая, и черные волоски на них скрутятся от жара в рыжеватые узелки-подпалинки.

Разбудил Вильсона легкий стук в дверь. Но он не вздрогнул. Не шевельнулась его рука. Приподнялись только тяжелые набухшие веки. От бессонницы ли или от чего другого — на белках крупных черных глаз Вильсона розовато рдела склеротическая сетка.

— Войдите, — голос Вильсона прозвучал глухо и устало. Столбик пепла упал на полированную поверхность стола и рассыпался, образовав маленький серый холмик.

Вильсон выпустил дым через вздрогнувшие ноздри. На вошедшего посмотрел не сразу. Взглянул внимательно, оценивающе. От этого взгляда вошедшему стало не по себе. А Вильсон изучал. Сейчас разве только тренеры-спортсмены так пристально оглядывают юношу, впервые пришедшего в спортивный клуб.

— Альберт Мориссон? — не спуская глаз с вошедшего, сквозь зубы процедил Вильсон, постукивая кончиком сигары по краю пепельницы.

— Так точно, сэр, — твердым голосом ответил высокий молодой человек и улыбнулся. Улыбка была мягкой, простодушной, она как бы говорила: «Я знаю, вы старый дипломатический лев. Моя судьба в ваших руках. В вашей власти вывести меня на высокую орбиту, но вы же можете сделать из меня мелкого функционера, главной задачей которого будет фотографирование старых бараков на московских окраинах и неубранных мусорных куч рядом с новостройками».

И, словно поняв значение улыбки Мориссона, Вильсон хитровато прищурился:

— Если ваш ум так же ясен и светел, как ваша улыбка, то вы, молодой человек, можете пойти далеко.

Улыбка на лице Мориссона потухла:

— Рад служить!

И снова долгий, оценивающий взгляд Вильсона остановился на Мориссоне:

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

— Возраст благих начинаний. Кто ваши родители?

— Коммерсанты.

— Вы знали когда-нибудь женщину?

Вопрос был неожиданным. Он смутил Мориссона.

— Что вы вспыхнули, как девочка из колледжа? Вам же двадцать шесть. Мужчины этого возраста имеют семьи, детей…

Мориссон молчал.

— Я спрашиваю, знаете ли вы женщин?

— У меня есть подруга.

— Где? Здесь или на родине?

— На родине и…

— Что «и»?

— И здесь.

— Это уже хорошо. Здоровый мужчина всегда должен иметь рядом женщину.

Вильсон, опираясь о подлокотники кресла, тяжело встал. Неторопливо прошелся к окну, откинул штору и принялся барабанить длинными ногтями по подоконнику. Он стоял спиной к Мориссону, и ему не видно было, как Мориссон вытирал вспотевший лоб тыльной стороной ладони.

— Подойдите сюда, молодой человек, прошу вас, подойдите скорее…

Мориссон поспешно подошел к окну. Он тут же почувствовал, как от Вильсона пахнуло винным перегаром.

Скрестив на животе руки, Вильсон плавно покачивался упругим корпусом. Он тихо, почти мечтательно говорил:

— Толпа большого города — это своего рода психологический роман. Чем больше в этот роман вчитываешься, тем больше вопросов перед тобой возникает.

— Я не понял вас, сэр, — во взгляде Мориссона колыхнулась тревога.

— Видите там, внизу, люди куда-то торопятся?

— Вижу.

— В том, что они торопятся, нет ничего удивительного. Лихорадочный ритм многомиллионного города — естественный симптом социальной болезни перенаселенности.

Заложив руки в карманы, Вильсон несколько раз пересек комнату от окна до двери, потом снова поднял свою тяжелую седую голову и пристально посмотрел на Мориссона.

— До сих пор не совсем понимаю, господин Вильсон, какое отношение имеют ваши слова к тем задачам, которые вы поставите передо мной?

— Вы будете работать в Москве…

— Да, я буду работать в Москве, — твердо ответил Мориссон.

— Вы знаете, что такое Москва? — Вильсон, наступая грудью на собеседника, вплотную подошел к Мориссону.

— В пределах, доступных для иностранца.

Вильсон сел в мягкое кресло, стоявшее у стены, взял новую сигару и, обрезав кончик ее, некоторое время о чем-то сосредоточенно думал.

Мориссону показалось, что Вильсон устал, что ему, Мориссону, пора уходить, и он мысленно искал удобный случай оставить в покое старого дипломата. Но в следующую минуту понял, что разговор по существу только начинается.

Вильсон указал в сторону стеклянных полок, занимающих почти целую стену:

— Подайте мне, пожалуйста, второй том Байрона. Он на средней полке, в голубом переплете.

Мориссон отыскал книгу и подал ее Вильсону.

— Послушайте, что сказал о Москве гениальный поэт, лорд по происхождению, — Вильсон нашел нужную страницу и начал читать:

Читая поэму, Вильсон на глазах преображался, становясь энергичнее, моложавее. Его щеки порозовели. Дочитав, он захлопнул книгу:

— Такой Москва была двести лет назад, такой она была пятьсот лет назад. Сейчас она стала еще недоступнее.

По лицу Мориссона проплыла улыбка, тут же оборванная горьким вздохом:

— Значит, вся наша работа в этом городе есть не что иное, как донкихотство?

Старый Вильсон пристально посмотрел на молодого собеседника:

— Нет. Все это я говорил вам для того, чтобы вы поняли, что обучаться плавать вы начнете не в мелкой речушке, не в мраморном бассейне на ферме своего отца, а в открытом океане. В штормящем океане!

Вильсон затянулся сигарой и впал в глубокую задумчивость, из которой его вывели надрывные звуки пожарной сирены, ворвавшиеся через открытую форточку. Он зябко поежился. А когда сирена захлебнулась в хаосе звуков большого города, устало посмотрел на Мориссона:

— Я видел много стран, господин Мориссон. Подошвы моих ботинок коснулись дорог всех континентов. Перед моими глазами проплыли люди всех рас и национальностей. Развращенный Париж и пуританский Рим, холодная Скандинавия и знойная Африка, коммунистическая Москва и фашистский Берлин… Видите, какая амплитуда! Но скажу вам честно: во многих отношениях рядом с русскими поставить некого. Я имею в виду их социальный корень. Это племя фанатиков. Но они сильны и храбры, как гладиаторы.

Вильсон неожиданно смолк, закрыв глаза. Так продолжалось минуты две.

— Так что же нам делать с этими гладиаторами? — спросил Мориссон.