Выпили все, кроме Лили. Водку она пить не стала. Растиславский налил ей вина. Лиля долго не хотела пить, но ее уговорили. Когда она выпила, у нее захватило дух. Вино было крепкое.

— Что это такое?!

— Это жгучая парижанка! Младшая сестра нашей северной пальмиры, — продолжал шутить Растиславский.

— Вот именно, — поддержал его Игорь Михайлович, протягивая Лиле апельсин, который он очистил и мастерски развернул в виде распустившейся лилии. — Знаете, Лилечка, Григорий Александрович неисправимый славянофил. Там, за границей, он отдавал предпочтение всему русскому. Вплоть до того, что если ему приходилось выбирать между бифштексом по-гамбургски и картошкой с солеными огурцами по-рязански, он обязательно предпочитал последнее.

— Это что — из чувства патриотизма? — спросила Лиля и украдкой посмотрела на Растиславского. — Или дань моде?

— Я действительно славянофил. И ни капельки об этом не жалею, — загадочно улыбаясь, сказал Растиславский.

— Держись, Лиля. Ты затронула больное место Григория Александровича. После третьей рюмки он прочтет нам целый трактат о том, что только ржаной хлеб, русские щи и малосольные огурцы могли вскормить Ломоносова и Есенина. И если бы не сказки Арины Родионовны, то Пушкин был бы не тот.

Светлана выпила водку двумя глотками и остатки плеснула на ковер:

— А теперь попросим Григория Александровича что-нибудь сыграть. Сейчас ты, Лилечка, поймешь, кого потеряла наша московская консерватория.

Растиславского пришлось уговаривать. Он сидел в кресле и смотрел в окно, думая о чем-то своем. Потом все же сел за рояль, и первые аккорды сразу заполнили гостиную.

Бетховен… Игорь Михайлович сел глубже в мягкое кресло и закрыл глаза. Светлана примостилась на валике дивана. На коленях она держала перламутровую пепельницу и небрежно стряхивала в нее пепел.

Лиля отошла в сторону и прислонилась к стене.

Последние аккорды прозвучали обвалом в горах…

В гостиной долго стояла тишина. Первой заговорила Светлана:

— Charmant![2]

Она подбежала к Лиле и шепнула ей на ухо:

— Ты только вглядись в него!

Игорь Михайлович открыл глаза и устало посмотрел на жену. У него было такое выражение лица, словно ему хотелось с досадой сказать: «Помолчи!.. Ради Бога, помолчи. Что ты понимаешь в музыке?» Но он не сказал ничего, а только вздохнул и попросил Растиславского сыграть еще что-нибудь…

— Я сыграю… — сказал Растиславский и пристально посмотрел на Лилю. — Сыграю для вас.

Он начал играть «Полонез» Огинского.

Лиля подошла к столу и налила бокал. Пила медленно. Выпила до дна. Потом села в кресло и закурила. Она видела, как энергично вздрагивали плечи Растиславского, как в такт аккордам он вскидывал голову, потом опускал ее так низко, что она чуть не касалась клавиш. Белые сильные руки, взлетая, на мгновение застывали над роялем и, стремительно падая, метались по клавишам. И снова, и снова — то могучие, призывные, то печальные аккорды…

Лиля не почувствовала, как закрылись ее веки, как выпала из рук сигарета. Кружилась голова. Ей казалось, что музыка — это она сама, что звуки исторгаются не из рояля, а из ее груди, в которой натянуты невидимые струны. Так она сидела до тех пор, пока не почувствовала, как кто-то тронул ее за плечо. Она открыла глаза. Перед ней стояла Светлана. Пахло паленым.

— Ты сожжешь квартиру, — Светлана держала горящую сигарету, которую уронила Лиля. На светлой клетке ковра была заметна рыжеватая подпал инка.

— Прости, Светлана, я совсем опьянела… — она хотела сказать, что Растиславский своей игрой заставил ее забыться, но сказала другое: — Как я пойду домой? Что скажет Николай Сергеевич?

Растиславский подошел к столу, налил себе сухого вина и выпил.

— Где вы учились играть? — спросила Лиля.

— Меня учила моя покойная бабушка. Она была преподавательницей музыки.

Очевидно, ничто так сильно и быстро не сближает души, как музыка. Теперь Лиля видела, что Растиславский гораздо тоньше и глубже, чем он показался ей в первые минуты знакомства.

Светлана хотела налить себе вина, но ее удержал муж:

— Не забывай, что вечером ты должна быть в отличной форме.

— Вы куда-то собираетесь? — спросила Лиля.

— Да. И приглашаем вас, — ответил Игорь Михайлович и улыбнулся своей добродушной улыбкой.

С тех пор как Игорь Михайлович помнит себя, он всегда старался делать людям только приятное. И это его благодушие и доброта позволяли Светлане жить так, как она хотела: свободно, весело, независимо от мужа, всегда занятого своими делами.

— Куда вы меня приглашаете?

— Сегодня защита докторской диссертации у нашего друга. Интереснейший человек! — ответила Светлана и, взяв мужа за руку, увлекла его за собой из гостиной.

— Кто он, этот ваш друг? Какую науку осчастливит своей диссертацией? — спросила Лиля, обращаясь к Растиславскому.

— Филолог. Талантливый человек. Наш общий друг. Старинный друг, — и тоже предложил: — Поедемте с нами?

— С какой стати? — встрепенулась Лиля.

— Это не имеет значения. Вы будете рядом со мной. Пусть все, кто не знает меня, думают, что у меня такая красивая жена.

Лиля рассмеялась:

— Вы странный человек.

— Не странный, а тщеславный. И в этом, признаюсь, моя слабость, — вздохнув, сказал Растиславский с видом горького сожаления.

— И эту слабость вы выдаете за достоинство? — сказала Лиля, встретив твердый взгляд Растиславского, лицо которого с уходом Светланы и Игоря Михайловича сразу же изменилось. Оно стало суровее и значительнее. — В первую минуту, когда я вас увидела, вы, произвели на меня совсем другое впечатление. Но когда вы сели за рояль!..

— Я очень прошу вас поехать с нами на защиту.

Лиля теребила бахрому скатерти. Она чувствовала, как горят ее щеки.

— Спасибо за приглашение, Григорий Александрович. Соблазнительно, но не могу, — она подняла на Растиславского свои большие печальные глаза: — А потом… Разве у вас нет жены?

— У меня была жена, сейчас ее нет.

— Вы развелись?

— Она ушла от меня.

— Ушла?

— Ушла, когда мне было очень трудно. Когда я учился. Но я прошу вас больше никогда не напоминать мне о ней.

— Вы одиноки?

— Очень. У меня много знакомых, но нет друга. Среди мужчин я их не ищу.

— Почему?

— Разуверился в мужской дружбе. Все, кого я считал своими лучшими друзьями, потом становились моими тайными врагами.

— Даже так?

Растиславский закурил:

— Наверное, потому, что все они больны неизлечимой болезнью.

— Какой?

— Завистью. Это страшная болезнь, Лилиана Петровна! Особенно опасной она становится, когда ею заболевают друзья. И не дай Бог, если вам в жизни начинает везти! Тогда вы погибли от тайных подножек и открытых предательств, — Растиславский сбил пепел с сигареты: — Разрешите мне называть вас просто Лилей? Я старше вас, и потом за последние три года в Париже я так устал от всего официального.

— Вы не боитесь приглашать на банкет женщину, которую видите впервые?

— Не боюсь.

— А если вашим друзьям и коллегам покажется, что у меня дурные манеры?

— Я уверен в другом, — видя, что Лиля хочет ему возразить, он остановил ее мягким, но властным жестом: — Я приглашаю вас как друга. Мне кажется, что я знаю вас вечность, — Растиславский, словно что-то мучительно припоминая, тер кулаком лоб: — Вам кажется странным, что я, увидев вас впервые, уже называю вас другом?

— Да. Мне это кажется странным. Вы такой серьезный человек — и вдруг… так торопитесь.

— Светлану я знаю… — Растиславский кивнул головой на дверь, за которой скрылась Светлана, — три года! Но я никогда не скажу, что мы были друзьями. Мы даже никогда не были хорошими товарищами.

— Кем же вы были друг другу?

— Земляками. А больше — собутыльниками. Вместе пили вино, сплетничали, говорили друг другу гадости, выдавая их за остроты. Светлана усвоила далеко не то, что составляет сильную и светлую сторону Парижа. Об этом я говорил ей не однажды. Но она не обижается, — Растиславский затушил сигарету и тихо продолжал: — А вот вы… Я много знаю о вас. Разумеется, из рассказов моих друзей. Не удивляйтесь. Прошу вас, выслушайте меня… Не думайте, что я слишком поспешен в своих оценках людей.