Не разгибая спины, Лиля трудилась над корытом до тех пор, пока не была выстирана последняя тряпка. С грудой горячего белья она прошла в ванную полоскать. Вернулась усталая, когда Таня уже спала. Подошла к Струмилину и, обняв его распаренной, влажной рукой, от которой пахло хозяйственным мылом, притянула к себе:

— Как гора с плеч.

— Развесила белье?

— Тетя Паша помогла. Чудесная старушка. Она из одного села с Сергеем Есениным. Неужели правда? Рассказывала мне про него такие страсти-мордасти, что подумаешь: не поэт, а отчаюга и сорванец.

— Обожди, она тебе о Есенине расскажет такое, чего ты не прочитаешь ни в каких биографических справочниках.

— И ведь не просила. Видит, что я пурхаюсь в веревках, подошла сама, отстранила и, как козленок, вскочила на скамейку.

Струмилин поднес к губам горячие, еще пахнущие мылом, влажные руки Лили.

Лиля устало и довольно улыбнулась:

— Вот только спина чуточку болит. Но это, наверное, с непривычки.

— Тебе не нужно привыкать. Приедет из деревни тетя Феня — и ты не будешь стирать.

Струмилин хотел обнять Лилю, но в это время кто-то постучал в дверь. Тетя Паша позвала Лилю к телефону. Лиля вышла. А через минуту она вернулась радостно возбужденная.

— Что случилось? — спросил Струмилин.

— Вот не ожидала!.. Придется тебя на время покинуть. Не возражаешь?

Оказывается, звонила Светлана Корнева, подруга школьных лет. Четыре года назад она вышла замуж за преподавателя института иностранных языков и, не закончив третьего курса, уехала с ним во Францию.

Собралась Лиля быстро. Она даже забыла налить горячей воды в грелку, которую попросил у нее Струмилин.

Прихорашиваясь перед зеркалом, Лиля сказала:

— Коля, ты не сердись на меня. Это моя лучшая школьная подруга, сидели на одной парте. Я ненадолго. Целых три года не виделись!

Струмилин хотел напомнить о грелке, но раздумал. К сердцу подкатила щемящая волна обиды. «Загадаю: если вспомнит сама — значит, будет все хорошо… Если не вспомнит — значит… Ерунда! — подумал он в следующую минуту. — Как старая дева! Нервы, нервы шалят, Струмилин».

— Ну, я готова! — Лиля стояла перед Струмилиным и, как ребенок, ждала, чтобы ее похвалили. — Что же ты молчишь? Не нравлюсь?

— Нравишься…

Лиля, шаловливо кокетничая, поцеловала Струмилина в щеку, поправила одеяло на спящей Тане и уже в самых дверях резко обернулась. Шепотом, чтобы не разбудить девочку, проговорила:

— Я скоро вернусь.

На старой деревянной Лестнице, полутемной и пыльной, стоял запах прели. Лиля всегда старалась не дышать, когда поднималась на второй этаж. Сейчас же эти прогорклые и застаревшие запахи подъезда ударили в ноздри с удушливо-дурманящим напором. Она почти сбежала по скрипучим ступеням и выскочила на улицу. Мимо мчалось такси. Лиля подняла руку. Шофер так резко осадил машину, что металлический визг тормозных колодок заставил старушку, идущую по тротуару, метнуться к забору.

— Садовая-Кудринская, — небрежно бросила Лиля и, не взглянув на шофера, села рядом с ним.

С тех пор, как Лиля перешла жить к Струмилину, в такси она села впервые. До этого такой вид столичного транспорта для нее был привычным и доступным. Дед не жалел для внучки денег, баловал ее. А когда Лиля ушла из дома, то все хотела приучить себя к тому образу жизни, который издавна сложился в семье Струмилиных. Первое время ей казалось, что, возвращаясь с работы в автобусе, она совершает чуть ли не подвиг. Когда со всех сторон толкали, сжимали, кто-то наступал на ноги и голос кондукторши в десятый раз настойчиво звучал над ухом одной и той же фразой: «Граждане, платите за проезд», — Лиля, словно посылая кому-то вызов, твердила про себя: «Вот и не сдамся! Вот и буду ездить как все! Сам Чехов писал: если бы у него было здоровье, то он всю жизнь бы ездил в вагонах третьего класса».

И вот теперь снова в такси.

Лиля опустила боковое стекло дверцы, и в машину хлынула тугая прохладная струя воздуха.

В Москве шли гастрольные спектакли театров страны. На заборах, на рекламных тумбах и щитах, на книжных и табачных киосках — всюду пестрели яркие, разноцветные театральные афиши, зазывающие зрителя.

Глядя на это театрально-предпраздничное разноцветье рекламы и водоворотное завихрение людей и машин, Лиля чувствовала, как учащенно-прибойно бьется ее сердце; ей даже вдруг показалось, что там, высоко в небе, некий незримый и добрый великан, скрытый от людских глаз сизо-белыми тучками, щедро рассыпает по улицам Москвы яркие, только что сорванные полевые цветы. Все здесь было: и пестрота анютиных глазок, и жгучая белизна луговых ромашек, и небесная лазурь незабудок!..

Всю дорогу Лиля сидела неподвижно, с наслаждением ловя правой щекой напористую струю ветра.

— Номер дома? — спросил шофер, когда миновали площадь Маяковского и машина легко и бесшумно покатилась мимо гостиницы «Пекин».

— Мы уже доехали. Вот этот дом, с гранитным цоколем, — Лиля взглядом указала на восьмиэтажный дом, у тяжелых чугунных ворот которого неторопливо, вразвалку прохаживался милиционер.

Свою школьную подругу Светлана встретила бурно. Кинулась ей на шею и целовала так, что на щеках Лили отпечатались красные пятна от губной помады.

— Лилечка!.. Ты по-прежнему раскрасавица!.. Ты настоящая парижанка!..

Светлана не давала Лиле сказать слова. Сама сняла с нее легкий плащик, крутила, вертела, снова и снова принималась целовать, тормошить, восторгаться…

— Мы только вчера приехали. А сегодня я вижу тебя. Это так здорово!.. Я никого еще не видела из московских друзей. Первой позвонила тебе! Ты это ценишь? Да садись же ты, Садись!.. Что ты на меня уставилась? У нас сегодня такой беспорядок, что голову можно сломать. А впрочем, подожди!.. — Светлана, вскинув руку, щелкнула пальцами. — Давай эту встречу отметим!.. Я на одну минуту, Лилечка, — Светлана затянула пояс своего халата и уже в дверях проговорила: — На журнальном столике — новинки Парижа.

Оставшись одна в просторной комнате, увешанной коврами и обставленной полированной мебелью, Лиля огляделась. Все в отдельности было богато, ново, броско. Но вместе напоминало склад дорогой разностильной мебели. На черной китайской скатерти с изображением разъяренных золотых драконов вразброс лежала стопка французских журналов мод и была рассыпана колода американских игральных карт с изображением витринных красавиц на обороте. На немецкой пишущей машинке фирмы «Рейнметалл» дремал плюшевый тигренок, каких Лиля нередко видела за спинкой заднего сиденья дипломатических машин. Тахта была покрыта длинным персидским ковром, спускающимся со стены. Перед тахтой, на полу, лежала пятнистая шкура леопарда, уставившегося своими безжизненными стеклянными глазами на черный концертный рояль.

«Зачем эта шкура в гостиной?» — подумала Лиля и перевела взгляд на стены, где висело несколько репродукций. Никак не вязалась шишкинская «Корабельная роща» с этюдами Пикассо и картинами французских модернистов. «Какая окрошка, — подумала Лиля. — Это, пожалуй, потому, что квартирой никто по-настоящему не занимался. Светлана теперь наведет порядок». Полки серванта были доверху заставлены чешским хрусталем и китайским фарфором. Мягкие светлые стулья, никак не гармонировавшие ни с темным румынским сервантом, ни с зеленоватыми китайскими гардинами, стояли в беспорядке.

Вскоре вернулась Светлана. На ней была зауженная книзу короткая юбка и трехцветный (цвет французского флага) мохнатый свитер. В руках большая бутылка вина с красивой этикеткой.

— Помнишь, какой я была паинькой на нашем выпускном школьном вечере? Боялась выпить рюмку кагора.

— А сейчас? — спросила Лиля. Она никак не могла побороть в себе неловкость, которую почувствовала, как только переступила порог квартиры, и сразу же уловила какой-то особый, вульгарный оттенок в развязном поведении Светланы. Во всем — в манере говорить, двигаться, подносить к сигарете спичку — проскальзывало что-то чужое, наигранное, неестественное. «Боже мой, какой ее сделали эти три года…» — подумала Лиля.