— Что вы тут ворожите? — улыбаясь, спросил Струмилин.

Таня прижалась к Лиле, обвив ее шею руками. Ребенок ждал ответной ласки. Это видела Лиля и чувствовал Струмилин.

— Тетя Лиля теперь у нас останется насовсем! — воскликнула Таня и приблизила свое круглое личико к уху Лили. Она принялась что-то картаво нашептывать ей по секрету и время от времени бросала на отца не по-детски смышленый и заговорщицки-озорной взгляд.

Сдерживая улыбку, Струмилин прошел к дверям, надел пальто, шляпу и с наигранной строгостью сказал:

— Кажется, мы сегодня собирались в кино. Иду за билетами. Ведите себя хорошо, не балуйтесь.

— Мы будем вести себя хорошо, — прокартавила Таня и еще сильнее прижалась румяным личиком к щеке Лили.

В глухом узком переулке, куда солнце заглядывало только под вечер, стоял сыроватый холодок. От пекарни тянуло запахом душистого горячего хлеба. Огромный гнедой тяжеловоз, запряженный в фургон, важно и равномерно опускал свои кованые волосатые ноги на камни мостовой. Глядя на могучую поступь широкогрудого тяжеловеса, который вот уже пять лет каждое утро вплывает в арку пекарни с огромным хлебным фургоном, Струмилин почувствовал, как с каждым гулким ударом стальной подковы о гладкие камни в душе его росла и крепла необъяснимая уверенность в своих силах, в то, что все будет хорошо. «Цок… Цок… Цок… Цок…» Ему было жаль расставаться с этой музыкой мощи, когда фургон свернул в переулок и поплыл к приземистой арке пекарни.

За билетами Струмилин стоял больше получаса. Он не замечал времени. Его не покидала одна и та же мысль: «Что делать дальше? Как поступить с Лилей?..» Ведь он любит ее. Любит и мучает. Мучает себя и ее. А зачем? Пора подумать о дочери. Ей нужна мать. А Лиля?.. Сможет ли она взвалить на свои плечи этот нелегкий крест?..

С этими невеселыми думами Струмилин вернулся домой. То, что предстало перед его глазами, тронуло до глубины души. Лиля и Таня, обнявшись, лежали на диване и безмятежно спали. Уткнувшись лицом в грудь Лили, Таня по-детски посапывала.

Времени до начала сеанса оставалось меньше часа. Жалко было Струмилину их будить. И он принялся ходить по комнате. Все сильнее и ощутимее шевелилось в душе его чувство тайной радости: Лиля с ним! Таня и Лиля потянулись друг к другу. Лиля может стать ей матерью.

Струмилин подошел к дивану, потрепал Лилю по щеке. Она открыла глаза. В первую минуту они выражали испуг и удивление. Таня во сне чмокала розовыми, блестевшими, как стекляшки, губами. Ее пухлые пальчики словно надламывались в изгибах, когда она старалась плотнее прижаться к Лиле.

— Господа, вставайте!.. Карета подана! — с театральной наигранностью воскликнул Струмилин.

Лиля поднялась и взяла на руки сонную Таню. Девочка продолжала спать, стараясь носом зарыться в грудь Лили. Струмилин потянул ее за косичку и поднес ко рту конфету, щекоча бумажной оберткой оттопыренные губы.

— А кому заяц прислал конфетку? — громко сказал он.

А при слове «конфетка» Таня поднесла кулачки к лицу и принялась ими тереть глаза. А потом она держала в руках «косолапого Мишку» и счастливо улыбалась.

Одевая Таню, Струмилин только теперь заметил, что, пока он ходил за билетами, Лиля успела подмести комнату, вытереть пыль с книжного шкафа и расставить ровными рядами игрушки, которые в беспорядке валялись за диваном.

Подметенный пол, аккуратно расставленные игрушки… Кажется, совсем мелочь. Он посмотрел на Лилю, и та, словно прочитав его мысли, залилась румянцем и виновато спросила:

— Разве вам не нравится, когда в комнате чисто и уютно?

— А почему ты узнала, что я об этом подумал?

— Потому что… — Лиля вначале замялась, а потом решила разговор свести на шутку. — Потому что я вас не люблю, потому что вы плохой… Очень плохой!..

Таня подняла на Лилю тревожный взгляд и потупилась. Ей было непонятно: за что можно не любить ее папу, почему он плохой? Девочка отшатнулась от Лили и ручонками обвила шею Струмилина. На Лилю она посмотрела большими, как-то сразу посерьезневшими глазами.

Чувствуя, что шуткой своей она обидела девочку, Лиля обняла сразу отца и дочь:

— Глупенькая, я пошутила. Я люблю папу. Видишь, как я люблю его, — и Лиля несколько раз звонко поцеловала Струмилина в щеку.

Счастливая, девочка захлопала в ладоши и запрыгала по комнате.

По дороге в кино Таня без умолку щебетала и, крепко сжимая в своих горячих кулачонках пальцы отца и Лили, повисла на их руках, когда они переходили улицу. В этом детском озорстве было столько радости и шаловливой непосредственности, что на девочку заглядывались прохожие.

В кино Таня уснула сразу же, как только кончился журнал.

На экране замелькали лица, люди о чем-то спорили, куда-то спешили, гремели трамвайные звонки, кто-то кого-то догонял, кто-то кому-то назначал свидание… Но ни Струмилин, ни Лиля не могли до конца включиться в чужую жизнь, которая кадрами проплывала перед их глазами. В больших ладонях Струмилина лежала хрупкая рука Лили. Он даже ощущал ее пульс. В конце фильма, когда зрители стали стучать откидными сиденьями, готовясь к выходу, Лиля наклонилась к уху Струмилина и тихо сказала:

— Не хочется уходить.

Был вечер. Москва рядилась в разноцветно-огненные кружева и подмигивала со всех сторон: с витрин магазинов, с высоких столбов, с пестрых реклам и вывесок.

Таню — а она так и не проснулась — нес на руках Струмилин.

Всю дорогу шли молча. И только дома, укладывая дочь в кроватку, Струмилин посмотрел на часы:

— Уже одиннадцать. Тебе далеко ехать.

Лиля не ответила и, привалившись к спинке дивана, печально опустила глаза. Так, не двигаясь, сидела она до тех пор, пока Струмилин не уложил дочь.

— Николай Сергеевич, я должна с вами поговорить. Поговорить серьезно… Я не хочу больше свиданий, — Лиля подошла вплотную к Струмилину. — Я хочу…

За стеной, в соседней комнате, голос Лемешева выводил кручинно:

— Я много думал об этом, — сказал, помолчав, Струмилин. — Проверь себя хорошенько. Я боюсь принести тебе несчастье.

Лиля молча надела пальто и, не прощаясь, направилась к двери.

Струмилин догнал ее на лестничной площадке. Стиснув Лилину голову в своих больших ладонях, он поцеловал ее в щеку. С минуту они стояли молча. Потом Лиля спросила:

— Вам хорошо со мной?

— Мне с вами очень хорошо… Ведь вы сами знаете, — почти шепотом ответил Струмилин.

Уже на улице, пересекая пустынный Лбищенский переулок, он спросил:

— Как на все это посмотрит твой дедушка?

Струмилин знал, что для академика Батурлинова, ученого с мировым именем, воспитавшего рано осиротевшую Лилю, уход от него внучки будет большим ударом. Он даже не представлял, как Лиля может решиться на такой шаг, что она будет говорить деду, связывая свою судьбу со вдовцом, принесшим с войны тяжелые недуги, с человеком, на плечах которого находится крохотная дочь.

На вопрос Струмилина Лиля ответила не сразу. Ежась и поднимая плечи, она проговорила:

— Для него это будет потрясение. Он остается один. Совсем один. И это меня пугает. Но больше всего меня страшит другое.

— Что?

Они остановились. Лиля смотрела в глаза Струмилина и старалась понять: значит ли она для Николая Сергеевича то, чем является в ее глазах и в ее сердце он, Струмилин, которого она полюбила сразу же, словно бросившись в бездонный горячий омут безрассудных чувств. Все началось в прошлое лето, на юге… А потом дорога до Москвы. Они ехали в двухместном купе мягкого вагона. Если б перед тем, как им сойти на московском перроне, до опьянения счастливую Лилю тогда спросили: «Что ты хочешь, Лиля?» — она бы ответила, не раздумывая: «Я хочу, чтоб дорога наша опоясала земной шар». И если б тут же Лиле задали вопрос: «Чем ты можешь пожертвовать во имя дороги, которая опояшет земной шар?» — то Лиля ответила бы: «Я отдам за нее жизнь…»