— Такой шум на реке, — верно, лед ломает, — сказала Веденеевна, сбрасывая с себя шаль. — Давайте чай пить.

— Что ж, это хорошо. Скоро, значит, ледоход будет, — многозначительно переглянувшись с Варей, сказал Сергей. — Самовар нести?

— Неси!

Писарь жандармского управления Матвеев сидел за столом и торопливо разбирал бумаги, нет, нет, да поглядывая с беспокойством на круглые стенные часы. С минуты на минуту должен был явиться начальник губернского жандармского управления, полковник Романов.

— Словно сквозь землю провалилась, — удивлялся Матвеев, разыскивая среди бумаг и разных циркуляров нужную ему выписку. — Телеграмма на имя министра внутренних дел. Переписка по 1-му арестному отделению… — пробегая глазами бумажки, читал писарь, — о заключении под стражу. Не то!

От волнения он даже вспотел, и длинное лошадиное лицо его выражало недоумение и тревогу.

— Наконец-то! — облегченно вздохнул Матвеев, раскрыв папку с выведенной на ней каллиграфической надписью: «Дело номер 1066». — Она самая, — и Матвеев перечитал еще раз хорошо известную ему выписку на имя начальника губернского жандармского управления о том, что мещанин Костриков Сергей Миронович участвовал в сходке 2 февраля сего года, от показаний по настоящему делу отказался и что при обыске у него найдено много нелегальной литературы, которую Костриков и распространял.

— Так!.. Ясно… распространял! — бормотал писарь.

Прочитав и отложив в сторону выписку, Матвеев стал приводить в порядок бумаги, разбросанные по столу. В полуоткрытую дверь из коридора доносился приглушенный смех и голоса солдат, пришедших на смену караула. Неожиданно всё смолкло и за дверью раздался звон офицерских шпор. Вскочив из-за стола, Матвеев вытянулся и замер. В канцелярию, разговаривая на ходу, вошли двое: начальник жандармского управления полковник Романов и рядом с ним его брат — высокий франтоватый подпоручик в летнем, отлично сшитом офицерском кителе.

Подпоручик только что вернулся из Петербурга, куда он ездил с новым томским губернатором, бароном Нольде, в качестве его личного адъютанта.

— Обедали только у Кюба, — захлебываясь от восторга, хвастал подпоручик. — Несколько раз с их превосходительством были на скачках. Если бы ты видел, Жорж, какие лошади в Петербурге! — Прищелкнул пальцами адъютант. — Богини! Особенно рекордистка Жанетта.

— Да, это тебе не Томск, а столица российский империи — Санкт-Петербург, — не без зависти протянул полковник, входя с братом в свой кабинет.

В кабинете скоро разговор перешел на скучную и давно известную адъютанту тему. Полковник, по обыкновению, начал жаловаться на свою жизнь. Тяжело отвалившись на спинку мягкого кресла и по-бабьи сложив короткие пальцы на толстом животе, он, вздыхая, ворчал на жену, которая вечно ноет и требует на туалеты деньги, негодовал на двух сыновей гимназистов, которые растут болванами, и сердился на бестолковых, полуграмотных приставов, не умеющих коротко и складно писать рапорты.

— Понимаешь, устал, как сукин сын.

Подпоручик рассеянно слушал брата, следя глазами за неторопливо плывущими по голубому июльскому небу легкими облаками, думая о том, как хорошо бы сейчас поехать верхом за Басандайку. Он знал, что жалобы брата явно преувеличены, потому что два раза в год, на пасху и рождество, а также в дни тезоименитств брат получает наградные. Да купцы подарки носят!

— Ты, Жорж, сегодня просто раздражен, — сказал подпоручик, желая перевести разговор на другую тему. Романов закурил и, позвав писаря, велел ему дать бумаги для просмотра.

— Будешь раздражен, — сердито дернул себя полковник за ус, когда писарь, положив папку, вышел. — Полюбуйся, вот у меня есть дело некоего мешанина Кострикова. — Полковник раскрыл только что принесенную писарем папку. — Парню восемнадцать с половиной лет, а он уже два раза был арестован. Первый раз — за нелегальную сходку. При обыске на квартире были найдены прокламации. После двухмесячного заключения был освобожден. А ровно через год, — перелистав дело и уже начиная сердиться, повысил голос полковник, — по донесению полиции, сего Кострикова снова арестовали уже по 132-й статье. Но и здесь пришлось выпустить на поруки одного либерального идиота. Представь себе, внес за Кострикова двести рублей!

— Двести рублей? — переспросил подпоручик, и на его молодом, свежевыбритом лице промелькнула досада. — Лучше бы на эти деньги шампанского купить!

— А вот теперь, совсем недавно, получаю агентурное донесение, — и Романов наклонился над раскрытой папкой, — на Аполлинарьевской имеется тайная типография, в устройстве которой, я убежден, этот Костриков, конечно, принимал самое деятельное участие.

При этих словах полковник резко выпрямился и весьма выразительно поглядел на пустое, стоявшее перед ним кресло, словно на этом кресле уже сидел арестованный Костриков.

— Ну что прикажете мне делать, господин подпоручик, а? — Язвительно спросил Романов и, не дожидаясь ответа брата, захлопнув папку, ответил сам, отчеканивая каждое слово. — А-рр-рестую, а на Аполлинариевскую пошлю саперов. Из-под земли достанут эту типографию. А ты вот говоришь, — уже обычным тоном добавил Романов, — «не раздражайся, будь спокоен!» При моей работе невозможно быть спокойным. Каторжная работа!..

— Ну, арестуй и посади, — зевнул подпоручик.

— Да, уж будь уверен, — посажу! — разъярился полковник. — В такую одиночку посажу, что… — Романов, не договорив, потянулся за портсигаром.

— В какую, Поль? — оживился подпоручик и даже перестал смотреть в окно.

— Да-а… уж! — осклабился Романов, — не ложа Мариинского театра!

Спустя полгода после этого разговора, в один из морозных февральских дней, у подъезда Томского окружного суда остановилась тюремная карета, в которой обычно привозили подсудимых. Молоденький солдат-конвоир поспешно отворил дверцу кареты, и из нее вышел Сергей. Одетый в черный ватный пиджак и дешевые темные брюки, заправленные в русские сапоги, он выглядел обыкновенным рабочим-ремонтником. На какое-то мгновение Сергей задержался около кареты и с жадностью вдохнул морозный февральский воздух.

— Чего встал, проходи! — сердито закричал конвоир, испуганно оглядываясь по сторонам. От бывалых конвоиров он наслышался немало страшных историй о побегах арестованных перед самым судом.

Сопровождаемый солдатом, Сергей вошел в подъезд и стал подниматься по затоптанной каменной лестнице, думая о том, что вот сегодня, 14 февраля, в этом самом здании его будут судить как члена Томского комитета РСДРП и что, конечно, надеяться ему на снисхождение нечего.

«Предъявленная статья — серьезная, 129-я, — шагая со ступеньки на ступеньку думал Сергей. — Но ведь явных улик нет, а главное — при обыске не обнаружена типография». От этой мысли Сергей повеселел, представив себе, как, может быть, в это самое время Смирнов и Павел печатают на Аполлинарьевской листовки.

— Здесь, — сказал конвоир, толкнув ногой высокую дверь, обитую черной клеенкой. Они вошли в длинный широкий коридор суда с тяжелыми казенными скамьями вдоль стен.

Дело разбиралось при закрытых дверях. Выступать и говорить при такой обстановке Сергею не было смысла.

Суд закончился к вечеру. Приговор был суровый: три года заключения в крепости. «Но, принимая во внимание несовершеннолетний возраст подсудимого, — было сказано в приговоре, — срок наказания сократить до полутора лет», и, хотя следовало бы из сокращенного срока вычесть семь месяцев предварительной отсидки, суд этого не сделал.

— Уведите осужденного, — приказал товарищ прокурора конвоиру.

На Пастуховском заводе и на спичечной фабрике Кухтерина во всю мочь ревели фабричные гудки, возвещая окончание дневной смены, когда конвоиры вывели Сергея.

Засунув руки в карманы своего ватного пиджака, Сергей шагал под конвоем к выходу.

«Вот тебе и правосудие! Вот тебе и богиня Фемида! — с усмешкой думал Сергей. — Правильнее было бы сегодняшний процесс назвать не судопроизводством, а расправой при закрытых дверях… Какой же приговор вынесли Михаилу и Ефиму Решетову? Как бы это узнать?!»