Рядом с Иосифом лежали другие убитые на демонстрации.

Сергею бросились в глаза чьи-то ноги, в огромных стоптанных валенках, и белая женская рука с обручальным кольцом на безымянном пальце. Еще запомнился пожилой человек с острой седой бородой, с виду не то учитель, не то врач. Длинное черное пальто на нем было в нескольких местах располосовано шашкой. Клочья ваты торчали наружу.

Под окном послышались шаги и покашливание сторожа.

«Надо идти».

Сергей склонился над Иосифом и поцеловал его.

— Прощай, Осип! Прощай, мой дорогой товарищ! Клянусь, мы, отомстим!

После смерти Иосифа Веденеевну точно подменили. Глядя теперь на эту сгорбленную, молчаливую и часто плачущую старуху, трудно было представить, что совсем недавно, всего три месяца назад, сидя за столом с молодежью, она порой вставляла в их разговор такое меткое и острое словцо, что все смеялись, а Егор, приглаживая усы, говорил:

— Ой, маманя! Занозистая вы у нас!..

Не было минуты, чтобы Веденеевна не думала о сыне: полоскала ли она с соседкой белье на Томи, скалывала ли лед на крылечке дома, щепала ли по вечерам лучину на самовар. Почти каждая вещь в доме так или иначе напоминала ей об Оське. Вот эту бельевую корзину в прошлом году они покупали вместе на рынке; косарь, которым она щепала лучины и скалывала лед на крыльце, был очищен от ржавчины Оськиными руками; обычная сибирская форточка — круглая сквозная дыра в стене над столом — была заткнута деревянной втулкой, которую он раскрасил, ради потехи, в виде смеющейся носатой рожи.

А вот на стене висит его самодельная полка с книгами, а рядом — часы-ходики с засунутой за ними веткой кедровника, которую Оська принес из Басандайки, куда ходил на лыжах за четыре дня до своей смерти… И так без конца вспоминала Веденеевна о сыне.

В один из холодных апрельских дней, после обеда, Веденеевна катала на столе белье. Работа спорилась, но вот Веденеевна вытащила из бельевой корзинки синюю рубашку-косоворотку.

Оськина рубашка!

Вдруг, отяжелев, она опустилась на табуретку и заплакала. Так сидела она, задумавшись, не вытирая слез и не слыша, как в комнату вошла Варя, в жакетке и в белом вязаном платке.

— Здравствуйте, тетя Веденеевна, — сказала она, снимая с головы платок.

Веденеевна не ответила. Варя подошла и заглянула ей в лицо.

— Опять плачете?!

— Оськина рубашка, вот!.. — Веденеевна, не договорив, махнула рукой.

Варя разделась и повесила жакетку на гвоздь.

— Давайте-ка я белье покатаю.

— А я что буду делать?

— Прилягте отдохнуть.

— В могиле наотдыхаюсь.

Ласково, но настойчиво, Варя отстранила ее и принялась за работу. Веденеевна встала рядом и начала расправлять белье. Так работали они молча, ловко и быстро.

— Я ведь тебя, Варя, в мыслях невесткой считала, — сказала, помолчав, Веденеевна. — Бывало гляжу на вас и думаю: поженятся — и буду я, старуха, внуков растить… А вышло… — она горестно развела руками.

— Смерть вышла. Только не убить всех нас, не убить! — почти крикнула Варя.

— Тише ты, Варя! Поплачь лучше, — не совсем понимая, в чем дело, но пугаясь прорвавшейся Вариной тоски, зашептала Веденеевна.

— Не могу, — Варя круто отвернулась. — Не могу!

За окном уже начинало темнеть. Печально и глухо доносился колокольный звон, — в соборе звонили к вечерне.

— Лампу пора зажигать, — сказала Веденеевна и, чиркнув спичку, зажгла над столом висячую лампу.

Варя задернула ситцевую розовую занавеску на одном из окон. В другом окошке раздался стук. Прислонив лицо к стеклу, Варя пыталась разглядеть, кто стучит.

— Сергей это! Бывало Оська с работы идет — и тоже стук в окошко. Убирай, Варя, белье.

Веденеевна открыла дверь, ведущую в кухню, и не успела выйти в сени, как за дверью раздался грохот и голос Сергея.

— Ну, натворил я дел! — сказал Сергей, входя в кухню. — Дрова рассыпал.

— Сейчас подберем. Сам-то не зашибся?

— Целехонек, — засмеялся Сергей. — Можно лампу?!

— Возьми. Да давай я уберу.

— Я сам, — и Сергей стал ловко выкидывать дрова из сеней в кухню.

Веденеевна начала складывать дрова у печки.

— Все до единого подобрал! — сказал Сергей, появляясь в дверях с охапкой дров. — А эти, сухие, на растопку пригодятся.

Взяв из-под печки колун, он ловко расколол поленья и стал срывать с них кору.

— Экий я нескладный, всю поленницу развалил!.. А, Варя, здравствуй! Я тебя и не заметил. Ты давно пришла? — поздоровался Сергей и прошел в комнату.

Веденеевна взяла самовар и вышла, притворив за собой дверь.

— Слушай, Сергей, — косясь в сторону кухни, взволнованно зашептала Варя, — нынче ночью у наборщика Сизова обыск был…

— Я знаю об этом.

— И к Илье, видно, нагрянут… Знамя у меня.

— Где ты его спрятала?

— На чердаке под стропилами.

— Надежно там?

— Ни при каком обыске не найдут.

— А, может быть, лучше у меня.

— Что ты! Из тюрьмы не успел выйти, — за тобой следят, а на меня никогда не подумают.

— Чего, Варя, не подумают? — спросила Веденеевна, появляясь на пороге.

— Да у нас на фабрике форточку сделать; дышать нечем… — не растерявшись, ответила Варя, переглянувшись с Сергеем.

— Разве они о простом народе заботу имеют? — усмехнулась Веденеевна. — Батюшки, в сенях кто-то топчется. Пойти взглянуть.

— Кто там? — распахнув дверь и чиркнув спичкой, крикнула Веденеевна.

— Это я, Аксинья Веденеевна, здравствуйте! Сергея у вас нет?

В комнату вошел худощавый высокий блондин в пенсне, в студенческой шинели, запорошенной снегом.

— Здесь, здесь, Федор Петрович. Снимайте шинельку. Сейчас самовар закипит.

И пока Федор Петрович с медлительной аккуратностью снимал с себя шинель, стряхивая снег с барашкового воротника, между Сергеем и Варей шел тот торопливый разговор, который необходимо было закончить до появления нового гостя.

— Федор Петрович говорит, что оружие нужно перепрятать…

— К чему? — поморщился Сергей. — Оно спрятано в надежном месте.

— О явочной квартире всё беспокоится.

— Квартира не раскрыта, — с легким раздражением на излишнюю мнительность студента сказал Сергей.

— Как начались эти повальные аресты, так он совсем голову потерял. — Варя хотела было еще что-то сказать, но вошел Федор Петрович и, потирая руки, стал здороваться с Сергеем и Варей.

— Батюшки, я ведь ставни забыла закрыть! — заохала Веденеевна. — Порежь-ка, Варюша, хлеб, пока я во двор выйду.

Накинув на голову шаль, Веденеевна вышла.

— Ты знаешь, Сергей, что нынче ночью еще одного арес…

Но Сергей не дал договорить студенту:

— Да, знаю.

— Не кажется ли тебе, Сергей, что мы восемнадцатого января сделали большую ошибку, что выступили с оружием в руках?

— А что, по-твоему, мы должны были позволить полицейским расстреливать демонстрацию?

— Не очень-то мы напугали полицию нашими двенадцатью «бульдожками», — усмехнулся Федор, вытащив портсигар и закурив.

— Значит, надо, чтобы в дальнейшем оружия было больше. После восемнадцатого января полиция прекрасно поняла, что у нас есть организованная сила, с которой приходится считаться. Нам необходимо вооружаться, — резко сказал Сергей.

— А митинги, демонстрации, ты на этом ставишь крест? — не желая сдаваться, попробовал возражать Федор.

Варя, стоя у окна, заплетала растрепавшуюся косу и, не сводя глаз с Федора, пыталась вспомнить, кого напоминает ей его красивый, с тонко очерченными ноздрями, словно принюхивающийся, профиль… Но так и не вспомнила.

— Митингами одними ничего не добьешься, но отказываться от них никто не думает, — попрежнему резко продолжал торопясь Сергей, потому что с минуты на минуту должна была вернуться Веденеевна. — Я считаю, что нам необходимо устроить митинг на могиле Осипа. На могилу нужно возложить мраморную плиту и на ней высечь: «Здесь лежит рабочий, наборщик 18-ти лет, Иосиф Егорович Кононов, убитый 18 января 1905 года». На могилу его будут приходить рабочие.