Я возвращался из Харбина на станцию Хэйдаохэцзы, где в то время стоял наш полк. Пассажирские поезда тогда еще не ходили по этой линии. Ехать пришлось на товарном поезде, который шел под нашей охраной. Вагоны почти доверху были забиты японским военным обмундированием, мешками с рисом, желтым тростниковым сахаром и большими жестяными банками с галетами. Всё это добро, погруженное в Харбине, на воинских складах Квантунской армии, теперь направлялось в Муданьцзян для военнопленных японских солдат и офицеров.

Со мной ехал рядовой Максим Зайчиков, числившийся в моем взводе на должности подносчика патронов. В командировки я иногда брал его с собой в качестве ординарца. Это был девятнадцатилетний паренек, колхозник из Воронежской области. Я полюбил его за хозяйственность и доверял любое дело, зная, что он сделает его, если и нескоро, как другие, то добросовестно, так, что переделывать не придется.

В вагоне, где мы устроились, лежали тюки японских форменных шуб, крытых тонким зеленым брезентом, с воротниками из собачьего меха, такие же шапки-треухи и еще какие-то предметы солдатского обмундирования. Всё это было сильно пересыпано нафталином, и от его запаха у меня закружилась голова. Зайчиков полез наверх, выдернул две шубы из тюка, старательно вытряхнул их и устроил мне постель.

— Отдыхайте, товарищ старший лейтенант, — предложил он, легко спрыгнув сверху. — Мягко, благодать!

— А ты?

— Сперва чайку раздобуду, а потом тоже завалюсь. Охрана у поезда крепкая, бояться нечего. Вот только сахарок вышел, но ничего, добудем.

Пить чай мне не хотелось. Я сразу же залез наверх, но уснул не скоро.

Со станции Харбин поезд тронулся часов в шесть. На первой же остановке Зайчиков познакомился с другими солдатами, и в вагоне удивительно быстро появились в изобилии галеты, сахар и даже мятные лепешки, похожие на пятнадцатикопеечную монету. Потом он сбегал к паровозу за кипятком и, расстелив на тюке газету, расположился пить чай.

Пронзительные гудки сновавших по путям маневровых паровозов не давали мне заснуть. Я лежал с открытыми глазами.

— Эй, парень, ты куда собрался ехать-то? — спросил Зайчиков у кого-то, высунув голову в полуоткрытую дверь вагона.

— Хандохеза[3] надо ходи, — услышал я в ответ незнакомый голос.

— Хандохеза, говоришь?

— Хандохеза, домой. Скоро надо ходи.

Приподняв голову, я увидел китайского юношу лет шестнадцати-семнадцати, босого, запыленного и черномазого, словно кочегар. Был он тощий, худой, и от этого казался высоким и длинношеим. На плечах его висела рваная куртка с четырьмя деревянными пуговицами, голову покрывала соломенная шляпа, похожая на медный таз, опрокинутый вверх дном.

В те дни, почувствовав настоящую человеческую свободу, китайцы — и молодежь и старики, с семьями и в одиночку — возвращались в свои края, к родным фанзам, от которых уходили раньше в поисках пропитания, а подчас и просто убегали куда глаза глядят от непосильных налогов и лихоимства помещиков. Люди спешили домой, кто как мог: одни шли по шпалам, другие, с небогатым скарбом за плечами, если разрешала охрана, ехали на товарных поездах, облепив крыши вагонов, тендера паровозов. Поток людей казался бесконечным.

— Не знаю, что с тобой делать, парень. Я-то здесь не хозяин, — проговорил Зайчиков. — Эвон сколько вас! Всех не увезешь. Подождал бы, пока пассажирские пойдут…

— Хандохеза надо ходи, скоро ходи, — твердил юноша.

— Ну, если до Хандохезы. — Зайчиков повернулся ко мне, видимо, хотел спросить, можно ли довезти незнакомого человека, но вспомнил, что я сплю, не стал будить и решил сам: — Раз такое дело, садись, доедешь.

Парень забрался в вагон. Зайчиков осмотрел его с ног до головы.

— Ты кто такой будешь? Удостоверение личности какое-нибудь имеешь при себе?

— Моя шибко плохо русский язык понимай, — растерянно закрутил головой юноша.

— Удостоверение, говорю, личности твоей есть у тебя? Ну, вот такой документ, — он вынул из кармана свою солдатскую книжку, показал и снова положил.

Парень не без труда понял, о чем идет речь, порылся в подкладке куртки, вынул какую-то засаленную бумажонку и подал ему. Зайчиков долго вертел ее в руках, рассматривая иероглифы, в которых совершенно ничего не смыслил, и для вида, будто бы читая ее, пошевелил губами и вернул обладателю, недовольно пробурчав:

— Китайская грамота!

Юноша свернул бумажку, спрятал ее на прежнее место и решил, что на этом проверка документов закончена. Зайчиков помолчал немного и снова принялся за свое: