— Ги, я не помешаю тебе. Одно только слово. Я распорядилась, чтобы привезли эти новые шторы. — Она помолчала. — Как голова?

   — Сейчас хорошо, мама. — Ги сжал большим и указательным пальцами уголки глаз. — Боли прошли.

   — У тебя усталый вид, сынок. Не пора ли отдохнуть?

«Подавленный он какой-то», — подумала она. С самого приезда в Париж две недели назад ей казалось, что у сына что-то неладно. Жила мадам де Мопассан у старых друзей на улице Жоффуа, а теперь возвращалась в Этрета. Она стояла возле стола, глядя на Ги.

   — Кто эта твоя новая пассия? — И указала на стопку писем с написанным чёткими, крупными буквами адресом. — Приходят изо дня в день, почерк один и тот же.

Ги поднял на неё глаза.

   — Эммануэла. Графиня Потоцкая.

   — Так вот это кто! Понятно. — Мадам де Мопассан помолчала. — Говорят, она очень красивая.

   — Да, — неохотно ответил Ги. — Мы с ней знакомы уже несколько месяцев.

Мать поняла, что сын не хочет разговаривать о графине.

   — Ну ладно, мне надо идти. Внизу ждёт фиакр. Нет, нет, не спускайся. — Она легонько поцеловала его в щёку. — И не переутомляйся.

   — До свиданья, мама.

Он обнял её, и она ушла.

Ги снова сел за рукопись, написал две фразы, зачеркнул их и бросил перо. Работа не шла.

Он встал и подошёл к окну. Эммануэла... Эммануэла. Да, она красивая. Если б дело было только в этом! Эта женщина, в отличие от всех других, представляла собой сплошную загадку. Была изумительной. И мучила его. Они познакомились на вечеринке в Аженора Барду. Эммануэла почти не замечала его; она весь вечер была в центре внимания, Ги оказался одним из группы тех мужчин всех возрастов, которые ходили за этой женщиной, наперебой добивались её взгляда, поклонялись ей. Он — один из группы ходящих за женщиной! Но ему было всё равно.

Эммануэла была ослепительной, космополитичной, бессердечной. Ги узнал, что она дочь польского графа, дипломата, и певицы из Да Скала, урождённая Пиньотелли. Внучка англичанки. Богатая, влиятельная, непредсказуемая. Она со смехом сказала ему: «Я свободна как ветер».

И он видел её в ореоле особой красоты, которую подчёркивало крепкое, немного неженственное телосложение. Головой она напоминала древнегреческую богиню — низкий лоб, длинные брови, прямой нос, толстая шея. Грудь её была почти плоской, она ничем не стягивала довольно объёмную талию, ростом была невысока, с толстыми пальцами. Он ни разу не видел её в декольтированном платье. Косметикой она не пользовалась, не носила почти никаких украшений, кроме жемчужного ожерелья, одевалась просто, в высшей степени красиво и изысканно по контрасту с вычурными одеяниями других женщин.

И половина умнейших мужчин Парижа лежала у её ног. Она могла управлять Академией по собственному капризу. Её насмешки губили репутации, остроты ходили по светским гостиным. Большой особняк на авеню Фридланд, строительство которого обошлось в двенадцать миллионов, где она жила одна в окружении ливрейных слуг, являлся ареной ожесточённого ревнивого соперничества политиков, профессоров, писателей, художников. Каждый из них надеялся стать её любовником, которого у неё пока не было — во всяком случае, они надеялись, что любовника у неё пока нет, — однако, глядя ей в глаза, не были уверены ни в чём, кроме того, что обожают её. Чтобы удостоиться её улыбки, они раздевались в её гостиной до пояса и устраивали дуэли на малярных кистях. Шпионили друг за другом, обманывали друг друга. Всё для того, чтобы побыть в её обществе. Муж её, граф Николас Потоцкий, почти всё время находился за границей, изредка появлялся, поскольку обожал её немногим меньше, чем остальные мужчины, а потом уезжал охотиться на волков в России, на кабанов — в Силезии, на уток — в итальянских болотах или ездил в своих каретах и фаэтонах с блестящими упряжками на выставках лошадей в разных странах Европы.

Эммануэла относилась к мужу с бесстрастной снисходительностью. В пику ему назвала одну из своих борзых Ники. Наиболее отчаянные поклонники, стремясь добиться капитуляции, вторгались к ней в дом и бывали в высшей степени обескуражены, неожиданно обнаружив десяток собак, которые грациозно расхаживали, охраняя её. Иногда она ругалась как извозчик, выдающиеся члены Медицинской академии, зная вкусы графини, пытались заслужить её благосклонность тем, что приглашали смотреть, как они режут пациентов на операциях. Для неё резервировались почётные места на лекциях в Коллеж де Франс, в сенате, в палате депутатов, на генеральных репетициях в Театре комедии и в Опере. Она неизменно опаздывала, и всё словно бы останавливалось, когда её с поклонами провожали к первому ряду, блестящую, независимую, неподатливую, как алмаз.

Теперь Ги знал всё это... теперь. Но сперва Эммануэла просто разговаривала с ним о литературе, упоминала о своих знакомых-писателях. Вскоре, когда их отношения сложились, у неё вдруг появилась склонность к внезапным капризам, насмешкам, домогательствам, которые приводили его то в недоумение, то в печаль, то в состояние радостного ожидания. Однажды графиня принялась поддразнивать мужчин, упрекая их в недостатке физической силы (она была гимнасткой-любительницей), и Ги посреди гостиной проделал старый номер, который демонстрировал в Аржантее, — поднял за ножку кресло с пола на вытянутой руке. Она тут же назвала его хвастуном и стала поддразнивать его, обсуждая с другими его мускулатуру. И всё же доводы рассудка о том, что не нужно ещё больше запутываться в эту сеть, неизменно подавлялись радостью, что он вскоре снова с ней увидится. Он приезжал на авеню Фридланд, поднимался по великолепной, не хуже, чем в Опере, лестнице, находил Эммануэлу в окружении полудюжины мужчин или, хуже того, с двумя-тремя наиболее блестящими, привлекательными — и вечер превращался для него в пытку.

Ги стоял у окна в раздумье. Что ж, возможно, этот вечер окажется не таким. Эммануэла сказала, что они будут вдвоём. Он повернулся. Пять часов. Стал одеваться. Час спустя он вошёл в особняк, поднялся по сиреневой мраморной лестнице с тем волнением, которое у него всегда вызывало предвкушение встречи с Эммануэлой, и неизбежной спутницей этого волнения — смутной неловкостью. Слуги и лакеи, казалось, прятали лёгкие насмешливые улыбочки, словно слышали, как она отзывается о нём в его отсутствие. Эммануэла играла на рояле в большой гостиной на втором этаже. И там находились пятеро её поклонников. Вот тебе и вечер наедине с ним! Он тут же ревниво отметил, что это поклонники, пользующиеся благосклонностью Эммануэлы, прозванные её «трупами», так как они делали вид, что готовы пожертвовать для неё жизнью, — Каро, трясущийся от старости, глухой, знаменитый профессор философии из Сорбонны, Жан Видор, юный политик-дилетант, Иньяс Эфрусси и Робер Теньи, два бульвардье. Эммануэла была более привлекательной, чем когда-либо, загадочной и непостижимой. Она поиграла ещё немного и остановилась. Ги поклонился и поцеловал ей руку.

— Почему вы всегда приезжаете последним? — услышал Ги обвинение вместо приветствия.

Ответить было нечего. Это была Эммануэла. Ле Пелтье рассказывал что-то интересное о Салоне и импрессионистах, и это привлекло её внимание. Она встала и подошла к нему (казалось, другие вечно придумывают хитрости, чтобы привлечь её внимание к себе — видимо, так же как и он сам, почти бессознательно). Недоумевая, как же дальше будет строиться вечер, он заговорил с Теньи. Потом внезапно услышал за спиной её голос:

   — Чёрт возьми, мои жемчуга!

   — А? — Каро приложил ладонь к уху и подался к ней.

   — Мои жемчуга! Порвалась нить.

Эммануэла не поднимала глаз от ковра.

Все торопливо принялись искать жемчужины, подбирать их и отдавать ей. Графиня стояла неподвижно, глядя на своих поклонников.

   — Ещё. Должны быть ещё, — сказала она, держа в ладони собранные жемчужины. — Давай-давай, старый дурень, ищи! — И властным жестом указала Каро на ковёр.

   — А?

Двое из четверых захихикали — за любой намёк, что один из них пользуется меньшей благосклонностью, чем остальные, хватались безжалостно.