Ги утёр слезящиеся глаза брата, потерявшие свой прекрасный голубой цвет. Прошёл час. Ги говорил негромко, Эрве время от времени кивал. Потом он сделал лёгкий знак, и Ги слегка опустил руку. Эрве коснулся её губами. Голова его мягко откинулась на подушку. Ги понял, что он мёртв.

Снаружи дул ветер, луна то появлялась из-за летящих облаков, то скрывалась за ними. Листья кружились у лодыжек Ги, словно остатки прошлого.

Работа, работа. Ги принялся за неё с новым усердием; она удерживала его от неприятных дум и воспоминаний. Но одно всё же не давало покоя: голос Мими, называющей его зазнайкой, и то чувство вины, что он забросил простых людей, которых понимал, и теперь пишет для светского общества, пишет легковесно.

Ги отозвался на этот голос. За три часа почти без помарок он написал рассказ о Мушке — длинное, тёплое, бурное воспоминание о днях на реке, о «Лягушатне» и «Лепестке розы», о друзьях-лодочниках. И принялся за другой. «Оливковая роща», о сельском священнике; проза лилась плавно и ясно. Он сознавал, что эти его работы — одни из лучших.

Однако беспокойство его постепенно нарастало и когда-то должно было прорваться. Однажды утром, когда вошёл Франсуа, Ги бросил перо.

   — Чёрт возьми, по этой улице всё время стучат копыта, грохочут телеги. Невыносимо! А потом ещё этот ужасный пустырь прямо напротив.

   — Месье было бы спокойнее на более высоком этаже, — сказал слуга.

   — Франсуа, мы должны переехать отсюда. Где список сдаваемых квартир?

   — У меня, месье. Одной квартиры на улице Боккадор мы ещё не осматривали. Я вчера заглянул туда и подумал, что она могла бы подойти месье...

Ги резко поднялся.

   — Возьми фиакр, Франсуа. Я хочу немедленно посмотреть её. Немедленно!

   — Хорошо, месье.

Слуга выглядел слегка встревоженным.

Час спустя, когда они обходили пустую квартиру, Ги сказал:

   — Отлично, Франсуа. Восхитительно. Вот красивая комната. Она будет твоей.

   — Может, месье лучше устроить здесь гардеробную? Другие слишком малы и неудобно расположены.

   — Знаю. Но здесь, Франсуа, ты будешь рядом. Услышишь, если позову.

Слуга глянул на него и кивнул... как обычно. Хозяин теперь часто звал его, иногда три-четыре раза между одиннадцатью и двумя часами ночи: то поставить банки на спину, то приготовить настой из ромашки. Это его успокаивало. Доктор Транше, новый врач, прописал всё это от бессонницы и сопутствующих ей ночных кошмаров. Кроме того, назначил новую сложную диету, все блюда требовалось подавать в определённом порядке: яйца, сыр, паштет, тушёные овощи. Врач нашёл у него нормандский ревматизм, который расстроил функции его организма и внезапно изменил механику зрения. Доктор Транше нравился Франсуа, он в него верил. Однажды вечером в минуту откровенности хозяин рассказал ему о разговоре с врачом. «Я поведал ему о своих днях на Сене в юности, — сказал месье. — Объяснил, как теперь себя чувствую. Он говорил со мной любезно, как отец с сыном, дал мне конкретный совет, и когда мы прощались, я увидел слёзы на его глазах. Я был очень тронут. Этот врач, Франсуа, очень хороший человек».

Теперь месье принимал ещё более холодный душ, чем раньше.

Стоял под струями и говорил: «Посильнее, Франсуа. Открой посильнее! Вот так... теперь разотри как следует. Отлично — давай-давай!» В последнее время он стал раздражительным. Дела с издателями вести было трудно, некоторые обманывали его. Месье пришёл в ярость, когда Шарпантье выпустил новое издание «Меданских вечеров» с портретами шести авторов. Вызвал мэтра Жакоба, адвоката, и велел потребовать изъятия всего тиража.

— Я не разрешаю печатать своих портретов, и Шарпантье это знает. Авар однажды посмел это сделать много лет назад в книге «Мадемуазель Фифи». Потом я наложил запрет. Скажите Шарпантье, пусть уничтожит весь тираж, иначе я привлеку его к суду.

Мэтр Жакоб молчал. Потом был судебный процесс из-за пьесы, которую группа драматургов хотела сделать по роману «Пьер и Жан». При этом воспоминании Франсуа свирепел. Все они присасываются к месье, жиреют на его таланте, заставляют переутомляться. А женщины — наихудшие пиявки. Видят, что он болен, устал, — и не оставляют его в покое.

Они закончили осмотр квартиры.

   — Значит, решено, Франсуа, — сказал Ги, идя со слугой по улице Боккадор. — Большого косметического ремонта не нужно; въедем, а потом станем отделывать одну комнату за другой.

   — Да, месье.

Они прошли по улице Марбеф, свернули к Елисейским полям и увидели Артура Мейера, тот расплачивался с кучером фиакра.

   — Дорогой друг! — Он тепло пожал руку Ги. — Поздравляю, поздравляю. Прочёл «Мушку» в «Эко де Пари». Замечательно. И «Бесполезную красоту», да, вот это вещь! Почему не отдали их мне для «Голуа»? Дорогой мой, право же, ничего лучшего вы не писали.

   — Спасибо, Артур.

   — И «Де Монд» объявляет ваш новый роман «Наше сердце». Это путь в Академию, дорогой друг! Упомяните во вступительной речи, как старик Мейер приехал в тот дом с голыми девками на лестнице, чтобы открыть вам путь в литературу. Вот поразятся этому Бессмертные, а?

Расстались они с выражениями взаимной преданности.

Дома Франсуа приготовил ромашковый настой. Когда он принёс его в гостиную, Ги неожиданно обернулся.

   — Франсуа, представить не могу, почему не спросил тебя раньше. Где кошка, я не вижу её уже несколько дней?

   — Она... — Франсуа смущённо кашлянул и отвёл взгляд. — Она стала слишком бесцеремонной, месье, и я отнёс её консьержке в доме по соседству.

   — А почему она до сих пор там?

Франсуа неторопливо поставил поднос:

   — Она стала странно вести себя, месье. Пришлось её уничтожить.

Ги уставился на него, наступило тяжёлое молчание. Потом хозяин закричал:

   — Ладно, уйди... оставь меня!

Казалось, что за их спинами угрожающе скапливаются какие-то таинственные силы.

В то лето они много разъезжали, казалось, Франсуа только и делал, что укладывал вещи, изучал расписания, покупал билеты. Сперва они собирались в Пиренеи, потом месье передумал, и они поехали в Вогезы, в Пломбьер, где воды могли помочь от головных болей, провели несколько дней там, потом отправились в замок Казн д’Анверов в Жерарме; но там им не понравилось, они поехали на Ривьеру, а оттуда в Лион, присутствовать при открытии памятника Эрве. Потом сели в поезд до Экс-ле-Бен, чтобы продолжить там лечение.

Иногда хозяин казался Франсуа совершенно изнеможённым. Иногда бывал беззаботным, весёлым и постоянно шутил. Иногда выходил из себя, называл издателей воровской шайкой. Однажды в Эксе он вернулся в отель взволнованным.

   — Франсуа, я только что был у доктора, всё дело в зубе! Столько лет болею — и всё из-за какого-то гнилого зуба!

Зуб удалили. В ту же ночь Франсуа трижды ставил хозяину банки. Потом однажды утром Ги сказал ему привычное:

   — Укладывай вещи, Франсуа.

   — Хорошо, месье. Когда уезжаем?

   — Завтра утром. Возвращаемся в Ла Гийетт.

Франсуа кивнул и довольно улыбнулся.

   — С разрешения месье я это одобряю.

Они сели на самый ранний поезд, в Париже сделали пересадку и около восьми часов вечера уже тряслись в коляске папаши Пифбига. Ги впервые возвращался туда после того расставания с Клем. Будет ли она там? Как встретит его? Какие будут у них отношения?

По приезде их ждал большой сюрприз — дом был открыт, во всех комнатах стояли букеты цветов — где розы, где хризантемы; Дезире, женщина из деревни, пекла на кухне пирожные, словно их ждали с минуты на минуту! Они вошли и удивлённо огляделись. Потом Ги увидел на письменном столе записку: «У меня есть предчувствие, что сегодня вечером ты приедешь. Клем». И всё. Милая, дорогая Клем. Ги немедленно отправил за ней Франсуа. Она пришла, весёлая, в голубом платье, которое ей очень шло, волосы её были только что завиты. Восхитительно простая — без обид и упрёков, без колкости Эммануэлы, без сарказма Мари. Они обнялись.