— Входите, входите, Франсуа[102]! Всё в порядке — я укрыта.

Слуга чуть поколебался (Мари, временная служанка, утром не появилась, и подавать завтрак пришлось ему), потом толкнул подносом дверь.

   — Добрый день, мадам.

Франсуа — почти облысевший, с овальным лицом, небольшими бакенбардами, крупным прямым носом и глубоко сидящими глазами — выглядел идеальным слугой. Ги недавно нанял его, так как мадам де Мопассан настаивала, чтобы он взял слугу и прислал на виллу в Гранвале, названную Ла Гийетт.

   — Добрый день, Франсуа, — улыбнулась ему с кровати Клем. — Поставьте завтрак сюда — нет, вот сюда.

Она сидела с голыми плечами, запахнув простыню на груди.

   — Какое солнце! Прекрасный день, правда, Франсуа?

   — Да, мадам.

В окна падал солнечный свет, занавеси весело трепетали, снаружи пели ласточки, с тёплым воздухом в комнату доносились ароматы лета.

   — Кофе пахнет хорошо, — сказала Клем. Франсуа отвернулся, когда она выпростала длинную голую руку и стала наливать напиток из кофейника в чашку. Подумал, что эта женщина — красавица, самая очаровательная из всех подружек месье, которых он видел; а их было немало. Но она первой поселилась в комнате для гостей; он слышал, как накануне вечером они с месье шутили по этому поводу. Месье пребывал в приподнятом настроении и хотел, чтобы там всё было в порядке — стояли туалетный столик, письменный стол, зеркала, а позже они ездили покупать духи, пудру, подушечки для иголок.

   — Месье поднялся? — спросила она.

   — Да, мадам. Чуть свет засел за работу. Потом они с Крамуазоном ставили капкан на лису возле курятника.

Клем поглядела на слугу.

   — Он вам по душе, правда, Франсуа?

   — Да, мадам.

   — Это замечательный человек. Будьте поближе к нему — и постарайтесь понять его. Увидите, какое у него золотое сердце, какой он преданный, какой добрый.

После этих слов Франсуа ощутил к ней ещё большую симпатию. Тут на лестничной площадке послышался громкий клёкот, и сдавленный голос произнёс:

   — Шшшш! Хватит! Браво, мой малыш!

Это был голос хозяина. Франсуа попятился и вышел. Ги крикнул: «Клем, можно войти?» — и вошёл, неся на руке попугая Жако, подарок Люсьена.

   — Свинюшка, свинюшка! — выкрикивала птица.

   — Хорошеньким словечкам ты учишь Жако, — заметила Клем.

Ги наклонился, поцеловал её и погладил по голому плечу.

   — Франсуа говорит, ты чуть свет принялся за работу. Пишешь свой новый роман?

Ги кивнул.

   — «Милый друг».

   — Хорошее название, — с улыбкой сказала Клем. — Откуда ты его взял?

   — Услышал кое от кого, — ответил Ги и тут же представил, какую сцену закатила бы после такого ответа Ивонна Фоконье. Но Клем не походила на остальных женщин.

   — Дорогой, давай поцелуемся. Я люблю тебя, люблю.

Ги присел на кровать, и простыня сползла на пол.

Он поцеловал севшую Клем и потянулся губами к её обнажённой груди. Рука ощутила нежность кожи на её спине.

   — Ги, опять начинаешь? Нет.

Он убрал руку и со смехом поднялся.

   — Жако непременно скажет что-нибудь в самый неподходящий момент. Клем, давай покатаемся верхом, съездим к красавице Эрнестине. Я подожду тебя внизу. Давай-давай, одевайся.

Он одним движением сорвал с неё простыню, которой она вновь накрылась. Клем, совершенно голая, вскочила с кровати и запустила ему в голову подушкой.

   — Ладно, ладно... — Ги попятился. Полетела вторая подушка. — Не попади в Жако!

   — Свинюшка, свинюшка! — завопила птица.

О косяк двери ударился рогалик.

   — Любовь моя!

За рогаликом последовала щётка для волос.

   — Милый друг!

Ги выскочил из комнаты и закрыл дверь.

Днём они объездили антикварные лавки на много миль вокруг, привезли домой красивое старое кресло, изящный замок и серебряную безделушку. Когда подъезжали к дому, Ги подумал, как красиво выглядит усадьба. В саду цвели цветы и поздняя клубника. Гуляли куры и петух с блестящим оранжево-зелёным хвостом. Луи Ле Пуатвен замечательно расписал дверь кабинета, на ней были изображены площадка для крокета с шарами, пруд с золотыми рыбками, собаки и кошки. После чая Ги пошёл навестить мать. Она сказал, что Эрмина в Канне, снимает там дом. Это удивило его.

   — Я просила подыскать дом и для меня, — сказала мадам де Мопассан. — Подумываю туда переехать.

   — Насовсем?

   — Да. Ты не против?

   — Э... нет, мама.

Однако Ги почувствовал лёгкий испуг; ему было спокойнее, когда мать рядом.

   — Жозефа говорит, что хочет уйти на покой, и, пожалуй, лучше будет расстаться сразу и с ней, и с Этрета.

Тёплые летние дни летели быстро. По утрам Ги работал над романом, упражнялся в стрельбе из пистолета в саду, ходил с Клем смотреть, как Крамуазон разравнивает мягкий торф вокруг клумб. Или садился с ней в лодку, и они плавали вдоль хорошо знакомого ему берега. Иногда, возвращаясь поздно вечером мимо рыбацких домиков, он окликал друзей детства, останавливался поговорить с ними и выпить стаканчик водки.

Отношения у Ги с Клем были прочными. Он понимал, что ей известно о других его романах, но когда приходили письма от Эрмины, Эммануэлы и прочих, она оставалась всё такой же весёлой, нежной, преданной. Однажды Ги застал её в саду пишущей, рядом с ней лежало на траве несколько исписанных листов.

   — Привет. Это что у тебя? Роман?

   — Оставь, не трогай...

Но он взял один лист и принялся читать вслух:

   — «Ги де Мопассан среднего роста, плотный, хорошо сложенный, с солдатской выправкой».

   — Не смей...

Клем подскочила, попыталась вырвать у него лист, но Ги увернулся и продолжал:

   — «У него прекрасная нормандская голова, затылок образует прямую линию с шеей, как на медальонах с изображениями древних завоевателей». Вот это да! «Лоб у него невысокий, модный, волнистые каштановые волосы зачёсаны назад. Глаза карие, весёлые; изящно очерченные губы наполовину скрыты усами, кожа смуглая, со здоровым румянцем. Во Франции его называют «красавцем», и думаю, красивым бы его нашли где угодно. Одевается этот джентльмен в твидовый костюм, тоже красновато-коричневого цвета, и вам легко его представить стоящим на балконе Ла Гийетт или таким, как я однажды летним днём увидела его у ворот, когда он поджидал друга». Клем, дорогая, это великолепно. Кто был тот друг?

   — Ги, отдай. Я же просила не трогать...

Лицо её мило раскраснелось.

   — Для кого же ты это пишешь?

   — Для журнала «Мир женщины», раз ты так настаиваешь. Авар знаком с главным редактором — это мистер Оскар Уайльд[103].

   — Что?! Оскар Уайльд редактирует «Мир женщины»?

Ги запрокинул голову и громко рассмеялся.

В ту ночь на пляже Этрета состоялось странное погребение. Крамуазон сказал им, что в воскресенье вечером в городе умер индийский принц, и тело его по национальному обычаю сожгут. В полночь они стояли на вершине большого утёса и смотрели, как внизу на пляже пляшет под ветерком пламя, освещая приближённых и слуг принца, сидящих неподвижно, словно изваяния, и рыбаков, тронутых и взволнованных языческой чужеродностью происходящего.

Ги и Клем возвращались обратно в бледном свете луны. Тропинка была пуста, шагов их по мягкой земле почти не было слышно. Сзади долетал шорох волн. У ворот Ла Гийетт Ги остановился.

   — Подожди минутку, не входи.

Спутница молча взглянула на него. Он сказал:

   — Клем, я благодарен тебе. Благодарен за твою любовь, я твой вечный должник. Запомни.

   — Ги, не надо. — Она приложила палец к его губам. — Мы оба любим друг друга.

Он хотел сказать ей ещё о многом — о поисках в своём сердце, о пустой пугающей тьме, которая окружала его и манила к себе подобно длинным ночным бульварам в газовом свете со стоящими вдоль них острозубыми вампирами-шлюхами, об ужасе мальчика, видевшего, как отец избивает маму в аллее парка. Но позволить пасть своим защитным барьерам? «Каждый защищает себя», — сказал он однажды Клем. Поняла ли она, что имелось в виду? Что опаснее всего радостные минуты, когда ты любишь всех, все живые и страдающие создания? Существует потайное «я», стоит ему раскрыться, и мировое зло его уничтожит. А ты ощущаешь вокруг себя пустоту, хотя твоё сердце колотится, объятия раскрыты, губы ищут — кого? кого? — кого угодно, лишь бы не быть совершенно одиноким. Вы в какой-то степени со мной, Клем, Эрмина, Эммануэла, — ваши мысли, ваше время принадлежит мне. Но даже когда губы соприкасаются с губами, потайное «я» остаётся в одиночестве.