— Я делаю далеко не то, что мне хотелось бы, мэтр, — произнёс Жюль.

Молнией сверкнула мысль: «Только бы он не перебил! Иначе я собьюсь!..»

Гюго молчал.

— Я хочу заняться литературной деятельностью, литература тянет меня, — проговорил Жюль. — Я очень люблю всё, что имеет отношение к науке. Люблю физику и астрономию. Может быть, можно писать романы о науке, мэтр, я думаю об этом. Только не знаю, как это сделать… — Он развёл руками. — Я ещё ничего не знаю, мэтр, и Ваш вопрос очень труден для меня. Сказать по совести, дома я приготовил ответ, но вижу, это совсем не то, не так. Простите меня, мэтр!

Гюго откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой, потом выпрямился, снова скрестил руки на груди. «Отец, живой отец мой», — подумал Жюль и заложил ногу на ногу.

— Сейчас я должен писать всё что угодно, для того чтобы существовать, — сказал он, уже нисколько не робея.

— Что вы называете существованием? — резко спросил Гюго, и кресло скрипнуло под ним.

К такому вопросу Жюль не был подготовлен, однако он быстро нашёлся:

— Существованием я называю ежедневную суету и хлопоты, нечто бесцельное и скучное, мэтр! Для того чтобы делать то, что мне нравится, к чему я чувствую призвание, необходимы время и средства.

— Так, — сказал Гюго, поднимая голову и глядя в упор на Жюля. — Ежедневную суету можно превратить в интересную, полезную для себя и людей работу. Суетится только тот, кто не знает, чем ему заняться. Непременно пренебрегите всем во имя задуманного. Живите деятельно, не суетясь.

— Я очень люблю науку, — перебил Жюль и тотчас побледнел, дивясь своей бестактности.

— Очень хорошо, — одобрил Гюго, меняя интонацию. — Служите науке, она нужна народу. Но прежде всего для этого необходимо образование. Надо много знать, чтобы дать что-то народу.

— Вот я и ищу себя, — теряя всё своё самообладание, произнёс Жюль, следуя расписанию домашних репетиций. Он любил эту фразу настолько, что даже перестал видеть в ней смысл.

Гюго вложил в неё тот смысл, о котором Жюль и не подозревал:

— Вы ищете себя? О, как мне это знакомо! И до какого же возраста, приблизительно, намерены вы искать себя?

— Год, два, три — я не знаю, — потерянно и смущённо ответил Жюль.

— Так. Ну, а кто будет вашим оповестителем? — спросил Гюго так строго, что Жюль кашлянул, закрыв глаза. — Я хочу сказать, мой дорогой юноша, — кто же шепнёт вам на ухо утешительную весть: ты нашёл себя! Кто? И как, наконец, узнать, что вы нашли себя, а не кого-то другого?

— Я это почувствую, мэтр!

— Ага! — ядовито процедил Гюго. — И что же тогда вы скажете себе, что будете делать? Думайте, думайте, не торопитесь! Я подскажу, если вы ошибётесь.

— Наверное ошибусь, мэтр, — со вздохом сказал Жюль. — Подскажите сразу!

— Хорошо, подскажу, — оживился Гюго. — Не себя надо искать, совсем нет, но то дело, в котором вы с предельной полнотой сможете служить родине своей и народу. Обществу, людям, будущему!

Гюго щёлкнул пальцами.

— Ищите себя в прогрессе, в науке, — продолжал он. — Сама литература есть наука — её область, самая увлекательная и доступная всем. Если только, само собою, она талантлива. Литература неталантливая вредна!

— Спасибо, мэтр! — задыхаясь проговорил Жюль, привставая с дивана. — Почти то же самое говорил мне и мой сосед Блуа. Он говорил… Простите, я вас слушаю!

— Будет дурно, если вас будут читать только избранные, — сказал Гюго, искоса посматривая на Готье, который вдруг насторожился. — Мы живём и работаем не напрасно, когда нас любят внизу. Вы понимаете?

— Понимаю, мэтр! Я счастлив! — Жюль встал и поклонился Гюго.

Совершенно неожиданно заговорил Готье.

— Искусство есть форма, — начал он холодно и бесстрастно. — Прекрасны все темы: и наука, и люди, и вот эта трубка. Я предпочту хорошо изображённую — словом или красками — трубку бездарному портрету человека. Талант, произведение искусства, оценка тех, кто понимает! Вот круг!

— А я предпочту портрет, пусть и посредственно написанный, — вмешалась мадам Гюго. — Это вызовет соревнование. Трубка соревнования не вызовет. Цель искусства — человек, а не то, что он держит в зубах!

— Превосходно! Отлично сказано! — певуче одобрил Гюго. — Критика наша редко говорит подобные вещи; критика вообще привыкла оперировать банальными, затасканными, серыми определениями! Жаль, что среди нас нет критика, — он, наверное, похитил бы эту мысль! Её хватит на два фельетона по пятьсот строк в каждом. Жду возражений, Тео, ну?

— За меня возразит автор будущих романов о науке, — обидчиво отозвался Готье. — Прочтите ваши стихи, Жюль Верн!

Гюго прикрыл рукой глаза. Мадам Гюго обратилась с каким-то вопросом к де Коралю. Вошёл слуга с подносом, на нём стояли две бутылки, пять бокалов, ваза с фруктами. Готье налил себе вина, выпил, отёр губы синим шёлковым платком.

Вошёл другой слуга и подал Гюго визитную карточку. Гюго встал, извинился и вышел. Де Кораль и Готье занялись вином. Мадам Гюго отпила глоток. Жюлю предложили инжир и финики. После второго бокала вина он заявил, что у него нет хороших стихов. Готье похлопал его по плечу и сказал, обнажая в улыбке белые, красивые зубы:

— Не существует ни плохих, ни хороших стихов, юноша! Есть стихи, совершенные по форме, и есть стихи, несовершенные по форме. Форма — всё!

— Мои стихи несовершенны по форме, — непринуждённо произнёс Жюль, поедая финики.

— Догадываюсь, — сказал Готье. — Мадам! Прикажите набить мою трубку!

Воспользовавшись этой просьбой, мадам Гюго покинула гостей. Пришёл слуга с коробкой табаку и набил трубку Готье. Жюль съел все финики, их было много. Готье заметил это и не без лукавства сказал:

— Не ваши ли это стихи, мэтр: он съел все финики, и вот болит студенческий живот! Ха-ха! Не ваши ли это стихи, Жюль Верн?

— Нет, не мои, — ответил Жюль. — Я уже сказал, что мои стихи несовершенны по форме.

Готье озадаченно попятился к окну. Де Кораль улыбнулся. Гюго ждали минут двадцать, но он так и не вышел к своим гостям. Жюль и де Кораль пожали Готье руку и прошли в приёмную. Принимая от слуги трость и шляпу, Жюль попросил его передать привет хозяйке и хозяину дома. Слуга молча поклонился и подал Жюлю пакет, перевязанный шёлковой тесьмой.

В саду, неподалёку от дома Гюго, Жюль и его спутник присели на скамью, — Жюлю не терпелось посмотреть, что в пакете.

— Здесь не один, а два подарка, — заметил де Кораль. — От Гюго книга, от мадам шёлковая тесьма. Вам повезло! Чем-то вы понравились мэтру!

Жюль спрятал тесёмку в жилетный карман. Белую бумагу, в которую был завернут томик стихов, бережно вложил в бумажник.

На титульном листе книги Гюго написал: «Служите прогрессу, человечеству, правде».

Созвездие крохотных клякс окружило последнее слово. Подпись заняла треть страницы. Жюль не отрывал глаз от автографа.

— Идёмте ко мне обедать, — пригласил де Кораль. — Я скучаю. Я не люблю слушать нашего Тео. Всё одно и то же, всё об одном и том же!

— Спасибо, — ответил Жюль, продолжая рассматривать надпись на титуле. — Сегодня я никуда не пойду, я не хочу обедать, дорогой де Кораль! Я взволнован до предела!..

Весёлая мелодрама «Молодость мушкетёров» снова понадобилась Дюма для того, чтобы поправить весьма пошатнувшиеся финансы и свои писательские фонды. Дворец в Сен-Жермен и чересчур широкая жизнь вне всякой сметы привели к тому, что прославленный романист всё чаще стал задумываться над своим будущим. Впрочем, у Дюма был лёгкий, беззаботный характер.

— Я всё поправлю моими пьесами, — говорил он. — Приходите завтра на репетицию моих мушкетёров, Жюль. Вам полезно будет посмотреть, как это делается. Приходи!

Он обращался к нему то на «вы», то на «ты», смотря по настроению. Оно менялось каждые пять минут. У Дюма был собственный «Исторический театр», свои, им оплачиваемые актёры, и даже публика. Но она что-то стала изменять ему. В библиотеках и книжных магазинах увеличился спрос на романы Бальзака, новеллы Мериме, толстые тома Стендаля. Школьники запоем читали переводные романы Фенимора Купера, Вальтера Скотта; популярность приобрели морские истории капитана Мариета. Публика привыкла к однообразной лёгкости Дюма; ничем не разочаровывая современников, он наивно полагал, что с него вполне достаточно того очарования, которое он даёт своими Людовиками и кавалерами красных замков. Шестнадцатилетний читатель, заткнув уши пальцами, охотно поглощал всё, что ему преподносил Дюма, но с охотой вдвое большей тот же читатель, восторженно раскрыв глаза, отдавал все силы своей фантазии Фенимору Куперу.