Жюль любил посещать репетиции в «Историческом театре». Там он знакомился с актёрами и техникой постановки спектакля, с законами капризного драматического искусства на практике. Он любил самый воздух кулис, полуосвещённую сцену, с которой так страшно было смотреть в огромную чёрную пропасть зрительного зала. Жюлю нравилось бродить по лесенкам и переходам, забираться на самый верх, где на толстых поворачивающихся брёвнах были накатаны восходы и закаты, морские прибои и королевские замки, туманные дали и залитые солнцем поля. Ему хорошо было известно, что декорация за номером одиннадцатым изображала тёмное грозовое небо с большим круглым отверстием посередине для искусственной луны. Гром, буря и адские завывания ветра лежали в большом сундуке с надписью на крышке: «Гроза и непогода, не переворачивать!»

… В полдень явился Дюма, собрал актёров, сел за столик подле левой кулисы и заявил, что ему хочется посмотреть, как пойдёт второй акт его мелодрамы:

— Я кое-что изменил, кое-что добавил, но боюсь, что этого недостаточно. Раз, два три — пошли! Мадам Арну, в руках ваших цветы! Встаньте справа, вот так. Мамзель Кишо, вы должны хохотать, глядя в окно. Подождите, Крюсен ещё не готов. В день спектакля приглашу нашего буфетчика, чтобы он стоял за окном и смешил вас. Он на это мастер, а вы совсем не умеете хохотать. Делается это так…

Дюма привстал, схватился за бока и, широко раскрыв рот, расхохотался столь натурально, что через минуту корчились от смеха все тридцать человек, занятых в пьесе.

— Вот как надо хохотать, — сказал Дюма, принимая серьёзный повелительный тон главного режиссёра. — Мадам Леру, начинайте вашу песенку! Ля-ля, тра-ля-ля… веселее, это не молитва, а чёрт знает что! Я и сам не знаю! Вообразите, что в физиономию вашей соперницы вцепилась кошка. Ну, тра-ля-ля! Мотив какой вам угодно! Анатоль, надевайте шпоры! Занавес поднят, зрители затаили дыхание, — начали!

Действующие лица мелодрамы произносили остроумные монологи, мадам Леру весело напевала чёрт знает что, мамзель Кишо глядела в окно и хохотала до хрипа и стона. Бутафорские цветы летели из окна на сцену и со сцены за кулисы. Дважды букеты ловил Жюль и, не зная, что делать с ними, передавал их пожарному, стоявшему подле бочки с водой. Пожарный, видимо, хорошо знал пьесу, — один раз он перекинул цветы через всю сцену, прямо в руки плотнику, который передал их мадам Арну. Второй раз пожарный пренебрежительно сунул бархатные розы в корзину, где лежали уже обыгранные вещи: зонтик, сломанная шпага, бутылка из-под вина и медная чаша из золотистой бумаги. Жюль, увлечённый ходом представления, заметил, что пожарный начинает клевать носом, — клюнув раз и два, он погрузился в сон, опираясь на свою бочку. Уборщица кулис тётушка Роллан на самом интересном месте махнула рукой и удалилась в свою каморку, где её ожидали недовязанный чепец и добрая порция анисовой настойки.

В середине третьей картины второго акта Жюль стал скучать. Заскучал и сам Меленг, игравший д'Артаньяна. Дюма прервал репетицию.

— Довольно, — сказал он решительно. — Все хорошо, но этого мало. Приношу мою сердечную благодарность, мои друзья, и прошу явиться на репетицию завтра в полдень. До свидания!

Жюль вышел из театра, вместе с Дюма.

— Почему так неожиданно вы кончили репетировать? — спросил Жюль. — Все шло хорошо, гладко…

— Все шло очень плохо, — вспылил Дюма. — И ты скучал энергичнее всех, да! Но это ничего, это меня не страшит, я пишу не для тебя и всяких других ценителей. Я пишу для публики, для зрителя простого, я адресуюсь к незамысловатым, добрым душам. И этот зритель скучал на репетиции. Я обратил внимание, что и пожарный, и уборщица, и плотники очень равнодушно относились к тому, что делалось на сцене. Зритель должен забыть, что он в театре, — он обязан быть там, где мои герои. Завтра актёры получат новый текст ролей.

— Так скоро? Я не ослышался, — завтра? — недоверчиво спросил Жюль.

— До завтра целые сутки, — наставительно проговорил Дюма. — Только то и хорошо, что пишется быстро, залпом, без пауз. Хорошая, плодотворная работа — это такая работа, которая держится на особом ритме, без перерыва. Все великие произведения создавались очень быстро, проверь, если сомневаешься. С семи вечера до часу ночи я переделаю весь первый акт. Шесть часов работы — двадцать страниц текста. Наслаждение, а не труд! Я заставлю их улыбаться, смеяться и плакать — всех этих плотников, пожарных и костюмеров! Пожарный кинет цветы в мою толстую физиономию, а не в корзину для реквизита! Вот увидишь, или я разучился писать!

На следующий день в полдень Жюль убедился, что Дюма не хвастал. Репетицию вели по новому тексту, в приподнятом настроении были все актёры и служащие; сам автор петухом расхаживал среди хохочущих и напевающих актрис и поминутно кричал «браво», азартно аплодируя вместе с пожарным и тётушкой Роллан,

— Месье — сам господь бог выдумки, — сказала тётушка Роллан. — Как хочется мне побыть на месте мадам Арну! Уж я сумела бы намять бока этому нахалу Будри! Вчера мадам Босон не знала, что делать, а сегодня — смотрите, как она хлещет по физиономии Будри! Так ему, так, дай ещё, или я сама прибавлю!

Дюма ликовал. Первый акт удался превосходно. На ходу были внесены поправки во втором и третьем актах. Четвёртый перенесли на завтра. Дюма спросил тётушку Роллан, не хочет ли она, чтобы Будри, в конце концов, был повешен. Роллан ответила, что вешать Будри не следует, но избить его до потери сознания надо и даже необходимо. Дюма дал слово, что так оно и будет.

На этих репетициях пустейшей, но ладно, профессионально скроенной и крепко сшитой пьесы Жюль учился нелёгкому искусству управления судьбами литературных героев, умению заинтересовать, в нужный момент вызвать у зрителя смех или слёзы, негодование или жалость. Жюля развлекали эти репетиции, но к спектаклю он отнёсся с равнодушием: уж слишком лёгкой, пустой оказалась пьеса, чересчур запутаны были все положения, чего-то, по мнению Жюля, недоставало пьесам Дюма. Такие вещи могут приносить доход, развлекать зрителя, но им далеко до пьес Гюго. О, Гюго!.. Он бичевал, проклинал, гневался. Дюма развлекал, вызывая добродушный смех, и никого не хотел обидеть. Дюма приготовлял голое зрелище, — на это был он великий мастер; и здесь Жюль многому научился, что пригодилось ему в будущем.

В три дня, не прикасаясь к учебникам, Жюль написал одноактную пьесу «Пороховой заговор» и немного спустя, в течение одной недели, сочинил, по его собственному выражению, вовсе не трагическую «Трагедию во времена Регентства».

Пьеса эта была насквозь подражательна, — из каждой фразы, каждого положения, как из окна, выглядывал самодовольно смеющийся папаша Дюма. Жюль прочёл свою пьесу двум плотникам и тётушке Роллан, и они, словно сговорившись, сказали:

— Месье Дюма очень утомился и потому написал так бледно и вяло…

— Да это же моя пьеса, моя, — тяжело вздыхая, прошептал Жюль.

— Ваша? — удивлённо протянула тётушка Роллан. — Ну что ж, вы тоже можете писать пьесы; желаю удачи!

«Исторический театр» Дюма закрылся, — мелодрамы знаменитого романиста не собирали и одной трети зала. Дюма терпел убытки, заработки его снижались, долги росли.

— Не понимаю, что происходит, — говорил он. — Неужели я выдохся? Мой бог! Не может быть! Мой театр переходит к Севесту. Твой тёзка Севест — полноправный хозяин моего родного театра… Подумать только, он назвал его «Музыкальным»! Что ж, посмотрим, что у него получится. Желаю ему удачи, бог с ним!

Из пьес Жюля ничего не получилось. Удачливый Дюма-сын сказал ему, что пьесы его вполне грамотны драматургически, сценичны, отличны по языку, но они не обременительны в смысле идей, — не тех идей, которые вовсе и не нужны, а тех самых, без которых вообще нет пьесы.

— Они — бенгальский огонь, ваши пьесы, — сказал молодой Дюма. — Они свидетельствуют о том, что вы талантливый человек. Но, как видно, одного таланта мало. Нужно уметь огорошить публику, показать ей самоё себя, ткнуть ей пальцем в нос и глаза!