— А, вы вот о чем! Ну что ж, мои герои в «Таинственном острове», если помните, делают всё сами и всё для себя. Мне приходили в голову те мысли, о которых…

— Вот, вот, — горячо перебил Легро, — всё сами и всё для себя! Но если вы придумали такую историю, то без труда можете придумать и другую. И эта новая история будет происходить не на острове, а на большом пространстве, в большом государстве, где много миллионов людей. Вот! Такие же Сайрэсы Смиты будут трудиться для себя!

— Когда-нибудь так и будет, — спокойно произнёс Жюль Верн. — Наука освободит человека, и он почувствует себя счастливым.

— Наука? — с жаром воскликнул Легро. — Какая наука, дорогой Жюль Верн? География? Астрономия? Физика? Химия? Ха-ха! Ради бога, простите меня, дурака!

— Вы хороший, дальновидный человек, — ласково проводя по руке своего гостя, сказал Жюль Верн. — Будем уповать на будущее и неустанно трудиться.

— Я ждал, что вы скажете: и бороться, — шёпотом добавил Легро. — Да, и бороться. И за будущее и за эту, науку. Чтобы она не оказалась в руках наших угнетателей. О мой дорогой Жюль Верн! Вы могли бы зажечь в нас большой огонь, большую веру. Вас любят, вас слушают, вас знает весь мир. Кстати, Анатоль Франс горячо вступился за ткачей, — вы, наверное, читали его статью?

— Статью Анатоля Франса? — морща лоб, спросил Жюль Верн. — Гм… Мне прочтут её, непременно прочтут, я напомню. О чём же пишет Франс в своей статье?

— О богатых и бедных, о том, что наше общество должно подумать и решить кое-какие очень важные вопросы. Анатоль Франс напомнил мне некоторые страницы Гюго…

— О, Гюго!.. — взволнованно произнёс Жюль Верн, и в глазах его блеснуло молниевидное пламя; Полю Легро показалось, что собеседник его вдруг прозрел при одном упоминании имени великого писателя. — Гюго!.. — повторил Жюль Верн с нежностью и грустью. — Мне не забыть того дня, когда Гюго возвратился из изгнания, — я пробрался сквозь толпу и кинул алую розу под ноги лошади, впряжённой в коляску, которая… Гюго стоял, и по лицу его катились слёзы, а толпа…

— В этой толпе был и я, — светло улыбнувшись, сказал Легро. — Великий Гюго воспитал во мне гнев против угнетателей. Когда я читал его «Человека, который смеётся», мне невольно вспоминался ваш капитан Немо. «Труженики моря» — тоже родня вашим героям.

— Что-то, значит, сделал и я… — не то спросил, не то подтвердил Жюль Верн и успокоенно продолжал: — В меру знаний и сил моих, понимания и желания служить будущему, я тоже с вами, друг мой… Мы начали, за нами придут другие, они будут сильнее и зорче нас, они поправят там, где мы ошибались, и, может быть, скажут, что мы жили и работали не напрасно.

— Они это скажут, непременно скажут! — убеждённо проговорил Легро и осторожно коснулся руки Жюля Верна, крепко прижатой к груди. — Я утомил вас, простите!

— Это очень хорошее утомление, — растроганно произнёс Жюль Верн. — Я прошу вас остаться у меня ещё на один день, мы поговорим, вспомним прошлое; а сейчас не угодно ли пройтись по улицам Амьена со слепым стариком? Я хочу поразмять мои старые скости. Возьмите меня под руку, вот так. Ваш сын — он здесь, с нами?

— Мальчишка куда-то выбежал, у него свои дела, дорогой Жюль Верн. Он счастлив, что повидал вас. О, сколько разговоров будет, когда мы вернёмся домой! Держу пари, — ему никто не поверит, что он собственными глазами видел Жюля Верна, никто! Да и мне тоже…

Писатель и ткач вышли из дома. Закатывалось солнце, в маленьком городе было тихо, как на окраине деревни. Жюль Верн шёл, опираясь на руку Легро, и ткач был горд и счастлив, ему хотелось говорить о себе и своих друзьях, о людях и книгах, которые с детства учили его борьбе и вере в будущее.

— Сыну своему передайте те мысли, которые поведали мне, — сказал Жюль Верн, внезапно останавливаясь. — Ему придётся жить в обществе, готовом к тому, чтобы, с одной стороны, воспользоваться величайшими открытиями и изобретениями, с другой стороны, уже и сегодня готовом к тому, чтобы употребить все эти открытия во зло. Но я верю в торжество науки, в конечную победу разума. Гюго… — вдруг снева вспомнил он это имя. — Я любил этого человека и его книги, я сознательно подражал ему, он учил меня той грамоте, которую не преподают в школе. Гюго…

— И я очень часто вспоминаю этого человека, — сказал Легро. — Извините, мой пострел куда-то улепётывает. Гюстав! Гюстав! Мы едем завтра! Чёрт знает, что делает этот мальчишка, — смотрите, смотрите, он дрессирует собаку!

Вечером на следующий день Поль Легро и его сын распрощались с Жюлем Верном. Писатель обнял ткача, расцеловал его, пожал руку, попросил почаще навещать.

— Я намерен предложить вам небольшую помощь… — сказал Жюль Верн, задерживая Легро у выхода из дома.

Ткач энергично замахал руками.

— Нет, нет, большое спасибо, — сказал он. — Мы ждём от вас новых книг, новых романов, дорогой наш друг! Будьте здоровы! И всегда помните о том, что мы любим вас!

Легро и его сын уехали.

— Когда придёт Дюваль, — сказал Жюль Верн Онорине, — распорядись, чтобы он немедленно перевёл пять тысяч франков в отделение Национального банка в Лионе. И пусть укажет, что деньги эти поступают в фонд бастующих ткачей. От кого? Указывать не надо, — просто от кого-то, кто хочет помочь…

Чем старше он становился, чем больше жил, тем богаче делалась его выдумка, тем смелее и фантастичнее чувствовали себя герои его романов. Они совершали воистину неправдоподобные вещи, изобретали нечто граничащее с чудом, но проходило немного времени, и жизнь подтверждала реальность того, что не так давно казалось сказочным. Происходило это потому, что Жюль Верн во всех своих замыслах опирался на науку, на точные данные физики, астрономии и химии, он лишь предугадывал развитие этих наук, окрылял их своей мечтой, страстным желанием видеть человека летающим на аппарате тяжелее воздуха, способным видеть какое-либо изображение на расстоянии; находясь под облаками, переговариваться с землёй посредством таких аппаратов, каких не было при жизни Жюля Верна.

Он провидел будущее, он видел человека свободным и счастливым, наивно предполагая, что для этого достаточно одной науки, не умея (сегодня это кажется странным) понять того, что эта наука в одних руках служит делу освобождения, а в других закрепощает человека, работающего на пользу эксплуататоров.

Рамуйо и Гудон, владельцы механической мастерской в Амьене, преподнесли Жюлю Верну в день его семидесятилетия особый, как они назвали его, «рабочий станок для сочинения романов»: доска с металлическими линейками, которые плотно и неподвижно держат лежащую под ними бумагу. Слепой Жюль Верн пишет чуть повыше этой линейки, чувствуя её мякотью кисти; за два сантиметра до окончания строки звонок предупреждает о том, что линейка переместится на один сантиметр ниже. Тот же звонок сообщает, что линейка опустилась последний раз: страница кончилась, она уже вся исписана; спустя минуту линейка механически поднимается и снова прижимает вставленный чистый лист бумаги.

— Я работаю, а мои герои позванивают, — дескать, помни о нас как следует, — шутил Жюль Верн, — рассказывая о механическом приспособлении для работы. — Как жаль, что милейшие Рамуйо и Гудон не изобрели для меня такой машинки, которая заодно аплодировала бы в тех случаях, когда у меня получилось хорошо, и отчаянно освистывала при неудачах!

В семьдесят пять лет, за два года до смерти, Жюль Верн работал с большей продуктивностью, чем в молодые, зрелые годы. Он мечтал о своей сотой книге. «Ещё полшага, — говорил он, — и я увижу эту сотую книгу! Ещё пять-шесть лет жизни, и я справлю юбилей, которому в загробной своей жизни позавидуют Дюма и Понсон дю Террайль[18]! Я предвидел почти всё из того, что возможно себе представить в области науки, я хорошо покружил голову моему читателю, я изобразил всё видимое глазом и не сделал только одного: нигде не показал себя самого, нигде не хныкал и ни на что не жаловался».