— Дама в зелёной шляпе? — Иньяр посмотрел по сторонам. — Ах, вот эта! Ты ошибся, — это не дама, это всего лишь Валентина Бижу, натурщица Гаварни!

— Торопись, Аристид! И не надо насвистывать, — мне надоели эти мотивы!

— Все же, мой друг, приготовь к вечеру дюжину куплетов, — попросил Иньяр. — Папаша Кубэ хорошо платит, — ну что тебе стоит!..

— Ах, Аристид, если бы ты только знал, что это мне стоит! — со вздохом произнёс Жюль.

И было в этих словах так много тоски, боли и отчаяния, что Иньяр на минуту задержал свою руку в руке Жюля, а потом долго глядел ему вслед, помахивая тростью и не обращая внимания на мадемуазель Бижу.

Пьер Шевалье сказал Жюлю:

— Почти ежедневно происходят железнодорожные катастрофы у нас и за границей, в особенности в Америке и Англии, реже в Германии: немцы аккуратный народ! Дальше: ежедневно у нас, в Париже, убивают людей, в Сену бросаются безработные и обманутые в любви. Мальчишки, начитавшись Купера, покидают родительский дом и бегут в пампасы и прерии. Этих путешественников настигают обычно в Гавре. Очень немногим удаётся переплыть океан или хотя бы Ла-Манш. Дальше: ежедневно горят дома на окраинах Парижа, в огне погибают драгоценности и документы…

— Вы забыли о людях, — прервал Жюль.

— Из людей, погибших в огне, не выжмешь и страницы, — кинул Пьер Шевалье. — Сгоревшие документы — готовый сюжет, богатейшая фабула! Дальше: каждое утро в Париже находят не меньше десятка подкинутых младенцев обоего пола. В Париже влюбляются, любят, расстаются на неделю и навсегда, проливают потоки слёз от горя и радости…

— Слеза от радости не стекает с подбородка и щёк, как сказал какой-то мудрец, — опять перебил Жюль.

— Бог с ней, со слезой радости, — махнул рукой Пьер Шевалье. — Талантливый человек использует и такую слезу, а вы не лишены дарования, мой друг. Дальше: ежедневно где-нибудь дерутся, льётся кровь, на бирже падают бумаги и акции, разоряются одни и богатеют другие. Каждый день что-нибудь да случается, а вы пишете о том, как люди не ходят, а прыгают на Луне!

— Дорогой земляк, — укоризненно произнёс Жюль. — Про себя я только что сказал: «Какой дурак этот Пьер Шевалье!»

— Можете говорить вслух, я не обидчив, — заметил редактор «Семейного музея». — Говорите всё, что вам угодно, но дайте приключения! Я только что перечислил хорошие темы, — возьмите любую, развейте её, придумайте сюжет; раз, два — и у вас получится как раз то, что нам надо.

— Если вам не нравится рассказ про Луну, то, быть может, понравится охота на тигров? — спросил Жюль. — Меня тревожит эта тема.

— А кто поручится, что вы не соврёте? — прямо, без обиняков, выпалил Пьер Шевалье.

— А вот я обидчив, — сказал Жюль. — Жду очередной бестактности, земляк. Ну?

— Вы удивительный человек, — со вздохом проговорил Пьер Шевалье. — Юрист по образованию, а берётесь за такие узкоспециальные, научные темы! Быть может, напишете рассказ и о том, что делается на дне моря?

— Пожалуй, — не сразу ответил Жюль. — В моей картотеке не меньше сорока номеров о дне океана и моря. О, здесь так много волшебного, острого, увлекательного!.. Хотите, расскажу?

Пьер Шевалье разрешил Жюлю писать обо всём, что ему вздумается, но с одним условием: в рассказе должны быть приключения с весёлой, благополучной развязкой. Жюль сказал, что для этого необходима не менее благополучная завязка, в просторечии именуемая авансом.

В авансе Пьер Шевалье отказал. Жюль не скрыл своего раздражения и печали. Он решил быть откровенным.

— Мне нечего есть завтра, — сказал он. — Дайте мне двадцать франков, и через неделю я принесу вам рассказ с приключениями, — в конце папа женится, мама выходит замуж!

— В кассе пусто, — развёл руками Пьер Шевалье. — Но зато потом я расплачусь по-царски!

Жюль откланялся.

День погасал. Над газовыми рожками на бульваpax и в магазинах плясало фиолетовое пламя. В Париже только и было разговоров, что о новом освещении. Все газеты посвящали газу целые страницы, о газе писали стихи и фельетоны, художники рисовали на него карикатуры, и даже детские журналы печатали картинки, на которых послушные девочка и мальчик снимали юбочку и штанишки подле кроваток, освещённых двумя парами газовых рожков. Непослушные мальчик и девочка раздевались при мерцающем свете тоненькой свечки. В хронике происшествий регистрировались случаи умышленного отравления светильным газом.

Жюль едва передвигал ноги, голова кружилась от слабости. Он упрекал себя в том, что не догадался попросить взаймы у Пьера Шевалье не как у редактора, а по-дружески, как у хорошего знакомого, у земляка. Франков пять… Дома ни куска хлеба. Аристид израсходовал последние два франка на нотную бумагу.

Неподалёку от дома кто-то взял Жюля под руку, женский голосок подле уха кокетливо произнёс:

— Противный! Стал писателем и не хочет узнавать друзей!

— Жанна! Все хорошеешь… Какая ты изящная, прелестная!..

— А ты похудел! У тебя такой вид, словно ты дней пять не ел.

— Мне очень трудно, Жанна… В самом деле я не ел с утра и не знаю, буду ли есть завтра.

Жанна закрыла лицо руками. Жюль воспользовался этим театральным жестом и отошёл на край тротуара. Когда Жанна сыграла коротенькую сценку ужаса и удивлённо посмотрела по сторонам, Жюль успел перейти дорогу и издали наблюдал за тем, как Жанна уныло искала его в толпе пешеходов. Жюль готов был расплакаться от досады, — надо же так случиться, что Жанна встретила его именно сегодня, когда ему совсем не до неё… Смешно, конечно, бежать и прятаться, но всё же это лучше, чем слушать, как тебя жалеют… Всё это напоминает отрывки из тех пьес, которые сочинял сам Жюль.

Придётся написать что-нибудь про девицу, влюблённую в клерка из банка. Кавалер катает свою даму в лодке, потом объясняется в любви. Луна. Музыка. Серпантин и конфетти. Нужно спросить кого-нибудь, как и что говорят, объясняясь в любви. Страница пейзажа. Две страницы нежных чувств цвета горных вершин. Первый поцелуй. Разговор про маму и папу. Ещё немножко про луну, которая заливает влюблённых пышным светом, подобно прожектору в «Историческом театре».

Три дня подряд Иньяр и Жюль обедали у Барнаво. Старик переменил место, он служил теперь в маленьком театрике курьером. Жюль спросил, нет ли там и для него местечка.

— Попробую, — сокрушённо произнёс Барнаво. — У меня лёгкая рука, мой мальчик.

Рука у Барнаво оказалась лёгкой: директор театра принял Жюля на должность своего секретаря, выдал аванс в размере тридцати франков. В ближайшее воскресенье обед состоялся в кафе «Синяя звезда», — на этот раз угощал Жюль. Иньяр дал слово, что ровно через две недели кормить своих друзей в кафе «Барабан и флейта» будет он.

— Я сочиню что-нибудь такое, что наверное пойдёт, — сказал Иньяр. — Ты, Жюль, напишешь текст. Пятьдесят франков мы заработаем.

— Мне такие фокусы не нравятся, — вздохнул Барнаво. — Этак можно жить до самой смерти и тосковать каждый день. Если ты, мой мальчик, пристроился в театре, — значит, нужно постараться сделаться директором или уйти. Я сторонник быстрого продвижения. Если вы, Аристид, пишете музыку — нужно однажды в жизни сочинить такую музыку, чтобы она играла и после вашей смерти. Боюсь, что в следующее воскресенье я буду обедать на ваш счёт… Ещё через неделю приду на обед к тебе, Жюль. Потом вы дадите мне возможность накормить вас обоих. И так до бесконечности. Это очень нехорошо, дети мои!

— Мы в этом не виноваты, — сказали Иньяр и Жюль. — Повинны обстоятельства.

— У обстоятельств должны быть фамилии, — тоном мудреца изрёк Барнаво.

— Изволь, — оживился Жюль. — У моих обстоятельств фамилия двойная: Верн — Шевалье. Одно обстоятельство желает видеть меня в тоге адвоката, другое — в старомодном сюртуке кисло-сладкого литератора. Как победить эти обстоятельства?