Что ж, попутчиков не выбирают. Дошла бы и сама до фирюзинской дороги, подумаешь. По раз уж идет кто-то рядом — пускам идет.

Обычно словоохотливая. Маша всю дорогу молчала.

Вот и лошадь. От нее остались только крупные кости. Пир тут был знатный, звери всё подобрали.

Путников нагнала легковая машина. Маша подняла руку, но машина даже не остановилась, — была переполнена. Километр спустя они обогнали ее, — машина сломалась, стояла, шофёр что-то чинил.

— Вам не страшно вечером в горах? — спросил Машу попутчик, прерывая молчание.

— А чего же бояться?

Маша скользнула взглядом по окружавшим склонам. Горы темнели, хотя небо было еще светлым. Солнце зашло уже, и на востоке поднялась большая луна, похожая на старинную персидскую монету. Маша набегалась за день и теперь еле плелась. Подгоняла ее уверенность в том, что на развилке дорог они непременно остановят какую-нибудь машину и часа через два будут в Ашхабаде.

— Вы очень уж смелы. Нет, я бы никогда не пошел один через горы, — говорил не спеша попутчик, услышав, что Маша шла в совхоз из Ивановского поселка одна. — Ведь тут человека встретишь — что захочет, то и сделает. Тут и зверя встретить можно. Нет, вы очень неосторожны.

«Завхоз трусливый», — хотелось сказать Маше, но она сдержалась. И про гиену рассказывать не стала, — было бы кому! Из десяти километров примерно восемь были уже пройдены. Сейчас засветятся маленькие огоньки в домике возле поворота. Там — накатанная дорога, там — движение, машины. Воскресный день кончается, и отдыхавшие в Фирюзе люди спешат назад, в Ашхабад. Возвращаются и американские трехтонки, возившие продукты для санаториев и домов отдыха. Подвезут.

Они дошли до Ивановского поселка в десятом часу вечера и стали посреди дороги. Оба были готовы «голосовать» при появлении первой же машины. Но машины не торопились. Наконец послышался шелест шип, и легонькая «эмка» пролетела мимо едва успевшего отскочить «завхоза». Просительно поднятые руки были освещены только луной, — шофёр не видел их или не хотел видеть.

— Это директор «Заготзерна», его машина, — печально заметил Машин попутчик. — Шофёр всё равно не взял бы.

— А будут еще? — с досадой спросила Маша. Ей стало казаться, что если б она шла одна, то прошла бы эти десять километров быстрее и не опоздала бы к машинам.

— Будут. Должны быть. Ездят обычно в эти часы. А потом уже с утра поедут, часов с семи-восьми.

Ноги ныли от усталости. Босоножки отстукали Маше все пятки. Она твердо решила не делать больше ни шага.

— Если не будет машин — останусь тут ночевать. — Она показала рукой на глиняный домик пастуха-туркмена.

— У вас тут знакомые?

— У меня всюду знакомые.

— Это хорошо. Это может всегда пригодиться.

Он и на друзей смотрел с точки зрения выгоды.

— А мне завтра на работу к восьми утра, — продолжал он. — Я на конфетной фабрике работаю. Мне никак нельзя опаздывать — под суд пойду.

Маша присела прямо у обочины дороги, еще не остывшей от дневного жара. Стоять на ногах не было сил.

— Здесь и пешком не так далеко будет, — продолжал он. — Километров двадцать. Если не дождемся машины, и пройти не трудно. Часам к шести будем в городе, отдохнем, чайку выпьем — и на работу.

Он заведомо врал: отсюда до города было километров тридцать пять.

— Я не спешу, — отрезала Маша. — Я завтра с двух часов дня работаю. И очень устала.

— Ну, это пустяки, в молодые-то годы! Сейчас не жарко, холодком и пойдем по ущелью. По пути отдыхать будем.

— Я здесь останусь до утренних машин.

«Завхоз» посмотрел на нее испуганно. Он стал жалок. Мешочки под глазами вздрагивали, руки растерянно опустились.

Промчалась еще одна легковая машина, и стало совсем тихо.

— Я вам серьезно советую: идемте пешком, — начал было он. И вдруг, махнув рукой, сказал просто: — Прошу вас.

Маша молчала, отвернувшись.

— Я боюсь, — сказал он шепотом.

— Ну чего здесь бояться? Людная дорога.

Он раздражал ее всё больше. Нет, пусть себе трясется, а идет. До седых волос дожил, а трясется, как ребенок.

— Зверя боюсь, — сказал он, сузив глаза.

— Какие тут звери! Шакалы. Так они же сами боятся людей.

— Чекалы не страшные. Тут барсы бывают. А на двоих он не нападет.

«Завхоз» умолял ее долго, но безрезультатно. Маше даже не было его жалко. Трус, пусть пересилит себя и идет. Ничего не случится. Ценностей с ним нет, чтобы кому-нибудь было интересно его ограбить. Да и некому. Трус.

Он чуть не плакал. Видел, что ее не пронять.

Сунув руку в карман, он достал связку ключей, больших я маленьких. Ключи резко зазвенели в ночной тишине.

— Под суд пойду. Нет у меня силы одному идти через горы. Да я — что! Вот они без меня… Ведь у меня ключи от всех складов на фабрике. Например, сахар отпустить, муку, эссенцию. На воскресенье с собой взял, я ж отвечаю. Стоять будет фабрика, пока я не приду. А завтра раньше чем к полдню в город не попадешь. Пять часов простоя. Вся фабрика.

Маша сняла с левой ноги босоножку и стала булыжиной подбивать торчащий гвоздь. Подбив, надела, взяла на плечи рюкзак и, тяжело вздохнув, пошла вперед.

Он шел сзади и лепетал слова благодарности.

Горы расступались, словно кто-то отодвигал с дороги огромные декорации: фирюзинское ущелье было красивым. В лунном свете горы были неправдоподобны: зеленовато-белые, и какие-то мохнатые, черные там, где лежала тень. Огибая придорожные камни, спутник Маши шарахался от неожиданности, — прямые черные тени на дороге были похожи на расщелину, на пропасть. Лунный свет, огромные камни, седой кустарник на склонах — всё это было театрально красиво.

Откуда-то выпрыгнула речонка и зажурчала, зашумела, стукаясь сослепу о неровные каменистые берега, брызжа и торопясь напропалую вперед. В ущелье стоял оглушительный шум от бегущей воды, от птичьих странных ночных голосов и от цикад, — их были миллионы, этих ночных скрипачей. За купами деревьев, где-то в сухом кустарнике, по-старушечьи пересмеивались шакалы.

— Вы не ашхабадка? — спросил попутчик.

— Эвакуированная. Из Ленинграда.

— Из Ленинграда! Боже мой! Вам можно гордиться. Что там делается, что они терпят, как держатся! Я был в Ленинграде, — он поправил свободной левой рукой ворот рубашки, словно стараясь придать себе более приличный вид. — Я был в нем три дня. В двадцать седьмом году. Какой город!

— Ну, он совсем не такой, каким был в двадцать седьмом…

Маша рассказывала о Ленинграде, как бы проверяя себя, не забыла ли чего. Она опять шла по набережной, от моста Лейтенанта Шмидта до самого Смольного, и припоминала дом за домом. Не высох ли виноград на доме, выходящем на Лебяжью канавку, — прежде этот дом весь был оплетен диким виноградом. Цела ли решетка Летнего сада, — решетка, которая всегда казалась ей воплощением музыки в граните и металле. А подальше, на углу Гагаринской, есть такой дом с мраморными подоконниками наружу. Есть или был?.. Она мысленно подсчитывала знакомые дома Ленинграда, словно свое богатство, словно Скупой рыцарь свои золотые монеты. Или не так? Нет, не так, безусловно! Нет, свой город она любила иначе. Так, как любят не вещи, не предметы а живое, людей.

Маша рассказывала, а сама еле передвигала ноги. Босоножки хлопали по распухшим пяткам, на которых, казалось, уже не было кожи. Колени болели так, словно в коленные чашечки попал песок и при каждом движении раздирал их. На привалах она опускалась на землю и словно прирастала к ней, так трудно было потом подниматься!

«Завхоз» чувствовал себя лучше, чем она. Ничего не менялось в нем, рубашка его была застегнута на все пуговички, дышал он ровно, и только новые тапочки чуть запылились.

— От совхоза прошли уже тридцать километров, — утешал он Машу. — Вот аул направо — это Багир. Осталось пятнадцать.

Город приближался медленно, неохотно. Маша молчала. От усталости лицо ее сделалось угрюмым.

— Вы жалеть не будете, что пошли, — сказал вдруг попутчик. — Я ведь, знаете, человек не маленький. То есть у себя на фабрике.