Маша выяснила, что канцелярия откроется в десять часов. Ей показали, где живет профессор, основной ее оппонент, — в этом здании и преподавали и жили. Она постучала, решив доложить оппоненту о своем приезде.

— Войдите, — послышался женский голос.

Маша открыла дверь и вошла, тотчас затворив ее, — в коридоре было холодно.

Перед ней, на постели, поджав ноги, сидела молодая, приятной наружности женщина и пересыпала с руки на руку разноцветные бусы. Женщина загадочно улыбалась.

— Простите, я к профессору… — начала Маша нерешительно.

— А почему не ко мне? Я не хуже его плаваю, выплыла же, сами видите. Это я на дне моря достала!

И она подняла горсть бусинок, чтоб дать им скатиться с ладони на неубранную постель. Некоторые стукнули, упав на пол.

Что такое? При чем здесь «плавают»? Или это какие-то условные шутливые слова? Ничего не понять. Сразу видно, не выспалась Маша.

Дверь приоткрылась, и моложавый старик в овчинном тулупчике внес охапку расколотых дров. Он скинул их возле печурки-«буржуйки», стряхнул с себя щепки и кору и только после этого представился. Спросил:

— А вы, должно быть, Лоза Мария Борисовна, из Ашхабада? Не так ли? Вы извините, я тут отвлекся по поводу дров. Давайте потолкуем.

И, уходя, строго приказал женщине, сидевшей на постели:

— Ничего не трогать, слышишь? Сидеть на месте. Сейчас приду и затоплю печку.

Профессор сказал, что тезисы второго оппонента Мария Борисовна может получить уже сегодня в десять часов, — они отпечатаны. А его тезисы машинистка отпечатает к вечеру. В канцелярии Марии Борисовне дадут талончики на обед, позаботятся и о ночлеге. К себе он не приглашает, у него больная жена.

Маша поблагодарила и пошла на базар позавтракать, — есть очень хотелось. Возьмет стакан мацони и лепешку. Базар, говорят, рядом. Заодно посмотрит, что продают.

Базар в Байрам-Али даже зимой был богатый. Светились насквозь бутылки с янтарным хлопковым маслом, голубовато-серым пером играли сазаны и карпы, только что выловленные, еще хлюпающие ртами. И лепешки тут были белые, пышные, и мацони чуть розоватое, с квадратиком оранжевой пенки сверху, похожим на большую цветастую почтовую марку.

Она стояла у прилавка и с аппетитом ела вкусное мацони.

— Извиняюсь, гражданочка, мы с вами будто бы встречались, не помните? Еще в положении вы были… Очень мне интересно, как дочка ваша? И кто у вас народился?

Спрашивала женщина. Румяная, в клетчатом шерстяном платке, в тулупчике, аккуратно подтянутом ремешком. Кто такая?

Маша смотрела на нее, смотрела — и вспомнила. Они же рядом лежали в Ташкенте, в комнате матери и ребенка. Двойня у нее была, мальчишки.

— Припоминаю, эвакуировались вместе… Дочь у меня вторая, обе ничего, здоровы. А ваши как?

— Мои растут. Моим что делается — мальчишки!

Женщина вышла на рынок продать паек чая, свой и ребят. Маше она обрадовалась, как родной. Узнав, зачем Маша приехала, она потащила ее к себе: у нее раскладушка есть, можно переночевать, тепло, — они тут все плиту жмыхами топят. Жмыхи с фабрики хлопкового масла, в них жиру пятнадцать процентов, ими скот бы кормить сибирский, — да ведь на чем повезешь, сейчас транспорта не хватает. Вот и топим плиту маслом. Их есть можно, эти жмыхи, только жесткие они, не то что подсолнечные, — те рассыпчатые, как халва. Держит она поросенка, откармливает, — и себе сало, и людям продаст — деньги. На зарплату разве проживешь?

— Муж пишет? — спросила Маша неосторожно.

— Пенсию за него получаю, — ответила женщина, вздохнув горестно. — А ваш жив?

Ее звали Валентина, эту офицерскую вдову. Она работала в детском саду воспитательницей, туда и ребят пристроила. Прирабатывала, чай и пайковую водку продавала, изворачивалась как могла. Маше она обрадовалась, — знакомая всё же! Договорились, что ночевать Маша придет к ней. У нее и радио, сводки послушать можно. Утренние сводки она пересказала на ходу.

Маша тоже была рада встрече. Подарила Валентине термос, — их в Ашхабаде полно, туда какой-то термосный завод эвакуировался, а возить продавать — транспорта нету, как тут для жмыхов. Валентина была очень довольна: для занятой женщины термос находка, даже если наловчилась плиту чуть не все сутки горячей держать.

Маша сходила в университет, взяла тезисы и талончики, пошла обедать. На обратном пути домой купила тыкву «кяды», но форме похожую на грушу, узенькую у черепка и круглую, как шар, на конце. Тыква была сверху темно-зеленая, внутри ярко-оранжевая, очень сладкая, особенно в печеном виде. А хотелось сладкого, — видно, мозг привык до войны, что ему в ответственную минуту сахарок подбрасывают.

Валентина всё знала об эвакуированном университете. Жена у профессора сошла с ума, когда их везли на пароходе из Одессы. Два парохода было, одни немцы потопили. Книги плавали по всему морю, — ведь уезжали профессора, академики, каждый вез книги. Утонуло несколько известных ученых. Потом университет уходил от немцев второй раз, уже в Нальчике. Потом здесь, в Байрам-Али, у них случился сыпняк, а всякому понятно, что это значит. К счастью, зимой дело было, врачи героически боролись. Кто посильнее — выздоровел. Из одежды — что пожгли, что продезинфицировали. После этого всем университетским выдали новенькие полушубки, чтобы не мерзли люди. Студентов у них, говорят, столько же, сколько преподавателей: девушки да те парни, каких в армию не берут.

Маша прочитала тезисы оппонента. Она знает, что ответить, подготовится. А когда же будут главные тезисы — профессора? Кто его знает, что он там возразит.

Вечером она пошла за тезисами, но опять напрасно. Познакомилась со вторым оппонентом — женщиной, кандидатом исторических наук. Друг другу понравились.

— Что-то волнуюсь я, как там тезисы профессора, — сказала Маша. — Почему их нет до сих пор? Он, кажется, человек суровый?

— Это из-за жены, она сегодня снова буянила. Он сам и обед готовит и всё, несчастный человек. Сын убит на фронте, жена ненормальная стала. Возможно, ему даже некогда было написать их. Не волнуйтесь, я с ним поговорю перед защитой.

Тезисы главного оппонента Маша получила за три часа до защиты, изрядно измучившись и истерзав себя ужасными догадками.

Ученый совет собрался в четыре часа дня. Начинало смеркаться. Ректор университета только что сам переговорил с начальником местной электростанции. Просил, чтобы обеспечили свет на весь вечер. Объяснил, что сегодня — первая защита в период эвакуации, что надо же университету не только выпускать людей с высшим образованием, но и давать путевку в жизнь молодым научным кадрам, — в этом его отличие от всяких там пединститутов. Сегодня защищает ленинградка, похоже, что человек толковый. А приехать ей пришлось из столицы республики в маленький Байрам-Али, потому что только здесь есть ученый совет, имеющий право присуждать ученые степени по такой специальности…

Директор электростанции был польщен этими подробностями. У него самого сын учится в Ашхабадском институте, он, директор, — человек передовой, понимает, что такое советская наука. Он постарается давать свет бесперебойно.

И действительно, свет погас только одни раз, во время Машиного доклада. Народу в зале было полным-полно, сидели в пальто и в зипунах из овчины, слушали с большим вниманием. Маша преодолела робость и говорила уверенно. И вдруг погас свет.

— Ничего, это быстро исправят, — сказал ректор, уверенный, что на электростанции уже забегали.

— Вы разрешите мне продолжать, товарищи? — спросила Маша. — Продолжать я могу и в темноте.

— Продолжайте, — раздались голоса.

И она продолжала. Вернее сказать — тут-то она только и начала. Она забыла о страхе перед главным оппонентом. Сама удивилась: ну откуда этот страх, эта робость, когда всё сделано вполне добросовестно и серьезно! Да если он хочет ее завалить, так он просто никудышный человек. Мало работала, что ли? Мало копалась в пыльных архивных папках? Своего не придумала, что ли? Бывала она на защитах, видела и компиляторов: обзор истории вопроса занимает у них три четверти диссертации, а свое приткнулось где-нибудь в уголку, крохотное, хоть через лупу смотри. А она, Маша, честно работала, ей протекции не нужно. Она им докажет. В общем, в темноте она держалась уверенней.