Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Улетный у тебя маг, — начал он несмело и приблизился. — Можно?

— Можно, — ответила девочка. Он включил радио. Шкала осветилась. Он, чтобы успокоиться, пошарил по эфиру, стараясь выиграть время и выровнять дыхание. Эфир был мертв. Он умер три дня назад, последней передачей было воззвание пришельцев. А может, ультиматум. С тех пор не ловилась ни одна станция — то ли пришельцы поглощали все радиоволны, то ли передач уже никто не вел. — А где твой папа?

— Папочка ушел по хозяйству.

— А музыка есть? — Мальчик заглянул в прозрачное окошечко, увидел в гнезде кассету и включил магнитофон. Магнитофон заорал. — «Джокеры»?! Балдеж… Танцевать любишь?

— Нет.

Прямо никак с ней и не поговоришь, подумал мальчик, потея от волнения.

— А где твоя мама? — спросил он вымученно.

— Мама была очень плохая женщина. Все женщины очень плохие.

— Вот уж это не ври! — возмутился мальчик. — У брата была подружка — веселая, добрая, мы с ней в теннис вечно резались. Я не врубаюсь прямо, чего брат завел новую… Но он и с той продолжал дружить все равно, хотя новая ругалась, я слышал. Я только думаю, — добавил он, понизив голос, инстинктивно чувствуя, что говорит о чем-то святом, — что это только брат с ней дружил. А она-то его все равно любила… Жалко, я ее теперь не увижу, — вздохнул он и сообразил с запозданием, что не следовало бы при девочке сожалеть о невозможности встреч с какой-то другой девушкой, пусть даже бывшей девушкой брата.

— Папочка говорит, все женщины очень плохие, — произнесла девочка. — А ту женщину, которая меня родила, я почти не помню. Ей всегда не нравилось у папочки в доме, она тратила папочкины деньги, которые он зарабатывал каждодневным трудом, на заумные книжки и женские наряды. Папочка ее много раз уговаривал и несколько раз даже бил, но она только больше капризничала. Потом в поселке отдыхал какой-то студент, и она убежала с ним, но скоро заболела абортом, и он ее бросил, а врачи прочитали ее документы и привезли к нам. Папочка ухаживал за ней, как за родной, а когда она выздоровела, он ее сильно побил, и она опять заболела и уже больше не выздоравливала, а все капризничала и капризничала, пока совсем не умерла. Она была очень плохая.

— Да-а, — только и смог выговорить совершенно потрясенный мальчик. Ему показалось, что он понял, почему девочка такая грустная. И как бы это развеселить ее получше, подумал он, но ничего, кроме как ее поцеловать, ему в голову не шло. Вот уж это-то точно бы уж помогло. Сам он сто раз целовался. Правда, раньше этого совсем не так хотелось. Теперь прямо жутко хотелось, прямо жутко. Он только не представлял, как это сделать — раньше, когда не так хотелось, все выходило само собой, а тут он даже подойти боялся.

— Ты целовалась когда-нибудь? — выпалил он.

— Нет, — ответила она равнодушно.

— Вот же ты какая, — пробормотал он с отчаянием. Ее хрупкость, беззащитность и загадочность, ее отстраненное смирение буквально сводили его с ума. Как ее оживать? Ему до смерти хотелось ее от чего-нибудь спасти. И в то же время ему, усталому и перепуганному, с не меньшей силой хотелось прятаться, прижаться к кому-то совсем родному — ведь кругом царила такая ужасающая, такая невыносимая пустота, такая опасная пустота; но не к жесткому, холодному, повелительному родному, как брат, а к нежному, послушному и всепонимающему родному, дающему отдых и забвение… Он впервые чувствовал такое. Он усилил звук, хотя музыка ему мешала, уже раздражала — но она-то «Джокеров» поставила, уж, верно, врубить мылилась, когда он свалился ей на голову, так пусть бренчит — и стал с натугой рассказывать все смешные истории, какие происходили с ним в жизни, все анекдоты, какие мог припомнить. Он говорил, размахивая руками, в правой у него орал магнитофон — и поэтому лишь девочка услышала далекий выстрел.

Она сжалась, вслушиваясь, но выстрел не повторился. Она похолодела, заледенела внутри, совсем перестав вслушиваться в то, что говорил этот страшный, страшно чужой человек. Хоть он и сделался хозяином в доме — ведь даже папочка кормил его, поил вином, положил спасть в комнате, — но и хозяина можно не слушать, если он просто говорит, а еще ничего не велит. Старший бандит убил папочку, а младший убьет меня. Ей было очень холодно, хотелось лечь, накрыться одеялом, но она боялась лечь, может, если не ложиться, он не станет ее соблазнять перед тем, как убить. Лучше бы уж сразу убил, если им так понадобился папочкин дом и у них есть большое ружье.

С отчаянием и нарастающей злостью старший брат преследовал хозяина — тот, разумеется, даже и не думал заходить в сарай, а сразу, расставшись с дочерью, пошел к лесу; еще две-три секунды, и его светлая рубашка, отчетливо видимая в густом сумраке, пропала бы за деревьями. Вовремя я выскочил, думал старший брат, — ему нравилось, когда дела делаются дельно и вовремя; но, будь оно все проклято, это дело чем дальше, тем больше становилось ему не по душе. Четверо нас осталось на всю округу, думал он, четверо, один бог знает, на сколько сотен или тысяч миль, четверо, из которых двое детей — и вот чем приходится заниматься, вместо того, чтобы спокойно отдохнуть, радуясь друг другу, а поутру обсудить, как драться и жить дальше. Форменный бред, казалось бы — да, но так всегда было и, вероятно, всегда будет, покуда последний человек не исчезнет, ибо этой треклятой планетой всегда владели гниды, и ни один порядочный человек не успел ею завладеть — ну а теперь ею завладели такие паскудные гниды, что уж дальше некуда. А отдохнуть бы надо, и как следует; старший брат был неимоверно измотан и физически, и морально — от бесконечного напряжения и ожидания решительной схватки… с кем? С хозяином, так получалось теперь — форменный бред. Беззвучно ступая по влажной вечерней земле, держа ружье на отлете, чтобы не мешало на ходу и не гремело, старший брат преследовал хозяина. Тот спешил; не бежал, но шел очень быстро, причем явно к поселку, до которого здесь — берегом, а потом сразу вверх — было не больше мили. Старший брат не стремился раньше времени обнаруживать себя, ему хотелось ошибиться, хотелось вдруг выяснить, что хозяин пошел по каким-то своим крестьянским делам. Но нет — давно кончился забор, огораживающий сад, давно ответвилась от тропинки другая, шедшая, очевидно, к виноградникам; хозяин по-прежнему спешил, его светлая рубаха смутным пятном скользила через лес. Будь оно все проклято, опять подумал старший брат и остановился. Сразу стало слышно тяжелое дыхание хозяина, его тяжелые шаги по песку.

— Что вам понадобилось в поселке? — громко спросил старший брат.

Хозяин обернулся, как ужаленный. Секунду он ничего не мог ответить; потом срывающимся от одышки голосом грубо спросил:

— Чего это тебе не спится, парень?

— Так же, как и вам.

Было понятно, что хозяин растерялся, и это тем более уличало его.

— У меня-то дела, заявил хозяин, пытаясь овладеть собой. — Я-то тут живу, не просто так слоняюсь. Нужно… силки! — Он заметно обрадовался придуманной отговорке. — Силки проверить, может, птица попалась или заяц. Покормить вас завтраком надо будет, или как? Не голодными же пускать. Люди мы или не люди?

Он играл на доброте, о которой не имел ни малейшего представления, он лгал ненатурально — и готов был драться. У старшего брата заныло плечо, переломленное полицейской дубинкой в прошлом году. Хозяин был теперь как на ладони у старшего брата — крепкий, недобрый человек, привыкший хитрить и командовать, но не умеющий ни думать, ни понимать; средоточие, олицетворение темной и тупой силы, которая на поверку всегда слабее любой слабости — ибо именно она из века в век продавала Землю гнидам в обмен на право оставаться темной и тупой. Старшему брату хотелось завыть от обиды и бессильной ненависти.

— Так что вам понадобилось в поселке? — устало повторил он. — Ведь там же никого не осталось.

— А телефон? — спросил вдруг хозяин.

— Не пробовал. Мне по телефону говорить не с кем. Настучать на нас собрались, что ли? — ядовито сказал старший брат и по изменившемуся лицу хозяина с изумлением понял, что лопал в точку.

85
{"b":"267454","o":1}