— Солнце в стадии предновой, — проговорил он.

Мэлор окостенел.

— Что? — спросил он после паузы. Ринальдо молчал, отдыхая после головокружительного прыжка. — Что вы сказали?

— Это не колонизация Терры, Мэлор Юрьевич, — мягко пояснил Ринальдо, — это эвакуация Земли. У нас лет пять-шесть осталось.

Мэлор молчал. Снова помолчал и Ринальдо, давая Мэлору время прийти в себя.

— Каждый корабль берет сто тысяч пассажиров. День промедления убивает сто тысяч человек. А мы и так… при самом благоприятном раскладе сможем вывезти едва пятую часть населения. Пятую!

— Это бред! — хрипло сказал Мэлор. — Я физик. Солнце — стабильная звезда.

— Была стабильной, — согласился Ринальдо. — Это давно просчитали. Но энергетический баланс оставался неясным. Гипотез было много… Помните, в начале нашего разговора я обмолвился, что случаются эксперименты и похуже вашего. Скоро уж десять лет тому, как наши астрофизики, ведомые благим помыслом дать растущему человечеству новый источник энергии, предприняли серию экспериментов по просвечиванию Солнца перекрестными нейтринными пучками. Увы, оказалось, что избыток выброса энергии, необъяснимый в рамках классической модели водородно-гелиевого синтеза, обеспечивается за счет нейтринного фона Галактики. Возможно, даже Метагалактики. Это открытие, кстати, дало нам ключ к надпространству, дало средство спасения. Но, честное слово, если бы не оно, нам и спасаться было бы не от чего, потому что именно нейтринное перевозбуждение солнечного ядра и вызвало необратимый процесс, который через несколько лет приведет к превращению солнышка в Новую.

Когда-то, подумал Ринальдо, невольно продолжая начатую вслух мысль, апологеты гонки вооружений оправдывали ее тем, что она движет научно-технический прогресс, что без нее прогресс увянет. Бред. Кому нужен прогресс сам по себе — прогресс, увеличивающий могущество, но ухудшающий жизнь? Но и прогресс, улучшающий жизнь… Последние полтора века научные открытия чуть ли не в основном стимулировались необходимостью справиться с последствиями недальновидного применения научных открытий же. Экология семимильными шагами двинулась вперед, потому что мы спасались от экологического кризиса, спровоцированного нашей же промышленностью, которая вытащила нас из дикости и нищеты. Биология расцвела потому, что мы спасались от иммунного и генетического кризисов, спровоцированных нашей же медициной в тот момент, когда она покончила с вековечными бичами типа чумы или чахотки. А теперь? Любое самопроизвольное шевеление титанического организма индустрии чревато планетарными катаклизмами, не менее страшными, чем термоядерная война. А эти судороги неизбежны — и вот, чтобы их парировать, мы лезем все выше, вовлекаем в игру все более могущественные силы… Есть ли какой-то выход? Может ли быть создан социальный механизм, который позволял бы выходить из кризиса точно, а не бросаясь в другую, чреватую новым кризисом крайность? Почему об этом никогда не думают в спокойное время? Из-за сладкой уверенности, что все неприятности наконец-то позади и переделывать больше ничего не придется, что срок действия ленинских слов «переделывать, начинать сначала нам придется еще не раз» наконец-то истек? Может ли быть в принципе такой механизм?

Он вдруг сообразил, что этой философией пытается спастись от разговора, до бесконечности затянуть паузу. Мэлор молчал, не спрашивал ничего. Надо было ему помочь.

— Мы успели колоссально много. Разработали средства коммуникации. Нашли планету. Развернули кампанию по ее освоению, спровоцировали поток добровольцев. Построили флот, растущий с каждым днем, и успешно снабжаем его горючим — а это тоже не сахар, доложу я вам, горючее для кораблей… Но наши силы не беспредельны. Мы спасаем уже не людей, Мэлор Юрьевич. Цивилизацию. Приготовлены к эвакуации пирамида Хеопса и колоссы Мемнона, два ацтекских теокалли, полтора километра Китайской стены, весь Колизей, весь Кремль, весь Лувр, весь Версаль, весь Тадж-Махал, весь Эрмитаж, весь Пекинский Императорский город, весь собор Святого Петра, Дворец дожей… Памятникам культуры отдано двести рейсов. Мы воссоздаем человечество… пусть не всех, далеко не всех людей, но оно будет иметь свою историю и культуру, будет служить продолжением нас, а не возникнет на голом месте. Вы понимаете?

— Пятая часть… — выговорил наконец Мэлор. — А медкомиссии?

Ринальдо медленно кивнул. Мальчик бил точно; не давая передышки, он прорывал лопатками Ринальдо душный и плотный экран, прикрывавший «в», и Ринальдо вновь ощутил, как с треском прогнулась, напрягаясь и не пуская дальше, почти неодолимая преграда… даже не страха, а невозможности, полной противоестественности оглашения…

— Нужен же какой-то критерий. Не жребий ведь бросать, правда? Не характеристики собирать… Медкомиссии оценивают чистоту генокода. Собственно, бесчисленные медики из комиссий понятия не имеют, как обрабатываются взятые ими анализы, — все идет на Большой комп Цюрихского генокартографического центра, и реально в курсе лишь два работающих там от Комиссии по переселению специалиста. Те, у кого вероятнее удачное потомство, получают преимущественное право на эвакуацию. Думайте об этом что хотите, Мэлор Юрьевич, — Ринальдо чуть развел руками, — но глупо было бы не воспользоваться такой возможностью, раз уж мы все равно поставлены перед необходимостью отбора. — Он помолчал, покусывая губу. — Может быть, вас немного утешит, что меня, например, не пропустили.

— Почему об этом молчат? — медленно спросил Мэлор.

— Как можно сказать об этом?

— Как сказать? Просто! Языком!!

— Языком, понимаю. Например, о спасении памятников. Умом все мы согласимся, что они должны быть по возможности сохранены. Просто потому, что без них люди будут уже не вполне люди. Но представьте, что перед миллионами встанет проблема: место на корабле, где мог бы быть живой я — или даже живой мой ребенок, кстати! — отдано мертвым кускам мрамора, или картинам, или книгам, которые человечеству нужны больше, чем я, но мне-то нужны гораздо меньше, чем я! Весело?

Мэлор опять долго молчал.

Молчал уже совсем враждебно. Ринальдо стало не по себе — и вдруг ему показалось, будто он понял, зачем рассказывает.

Догадка была убийственной. Это не честность. Это всего лишь желание оправдаться — уже сейчас, не через годы, когда жизнь спасенной доли человечества без слов докажет правомерность мук и жертв, а теперь же. Пока Солнце еще не убивает, а убивают лишь спасители. Вот чего я жду, подумал Ринальдо с ужасом и отвращением, от которых опять сердце запнулось и темная пелена нависла над глазами, грозя упасть и захлопнуть мир; чтобы в итоге разговора — не разговора, исповеди! — этот мальчик, которому сам он навязал средневековую роль исповедника, принял его покаяние и убежденно сказал: да, вы поступали верно… или даже так: да, я вас прощаю.

Но ведь он так не скажет.

Он вошел сюда с глазами заботливого сына, а теперь смотрит не как духовник — как судья.

Все-таки ошибка. Все-таки — усталость, и не больше того. Нельзя говорить!

А я еще гордился…

Ринальдо сунул ледяные руки под плед, но теплее не стало.

— Разве не возросли бы возможности к спасению, если бы вам не приходилось действовать тайком? — спросил Мэлор тихо. — Если бы люди знали?

Пути назад не было, следовало отвечать и впредь. Но Ринальдо попробовал выдавить ответ — и понял, что сломался. Сам вопрос человека, сидящего напротив, означал обвинение. Мальчик, с внезапной неприязнью глядя на чистое непримиримое лицо, которое только что так восхищало его, подумал Ринальдо. Почему ты как должное воспринял то, что я простил тебя? И даже не подумал ответить мне тем же? Ведь это ты взорвал три звездолета, не я. Твоя нерасторопность и некомпетентность. Но я не обвинил тебя, не стал грозить, я ведь знаю, что твои благодеяния и злодейства — лишь плеск напряжений и страстей на острие слепо летящей в жесткую бесконечность иглы, лишь лихорадочный танец молекул в тонком слое взаимодействия; и пока ты честен и добр в меру отпущенного страстной молекуле разумения, пока стремишься познавать и тем увеличивать эту меру, ты — чист. А ты будто балованный ребенок — получив прощение, сразу смотришь свысока. И знать ты стремишься для того только, чтобы всласть разбрасывать обвинительные вердикты. Только прощение соединяет — а ты тянешь к разрыву. Ты только показался хорошим. Я не верю, я не нуждаюсь в тебе.