Этот вечер все решил. Но Чанаргван был порядочным человеком, и Айрис тоже. Он взял ее лишь через год, когда Ринальдо был уже в реанимации, и взял не подло, а на целых шесть лет.

За окном гомонили птицы.

— Мама… — беззащитно сказала Чари.

— Ну не так же это было, не так, — болезненно выговорила Айрис. — Почему ты всегда лжешь?

— Чтобы мне верили, — мгновенно ответил Ринальдо.

— Слышала? — крикнула Айрис.

— Ты, например, мне верила, только когда я врал и притворялся не собой. А стоило мне по рассеянности или усталости захотеть внимания к собственной персоне, а не к желанной тебе модели, я сразу вываливался из отношений. Все связи рвались. Это такая жуть была — даже когда ты меня ласкала, я не мог отделаться от чувства, что ты не меня ласкаешь, а того, кем я прикидываюсь тебе в угоду. Нам в угоду. При этом ты до самой аварии утверждала, что, кроме меня, тебе никто не нужен, что во мне твои корни…

— Перестань!

— А я всегда всем верил и очень хотел, чтобы всегда верили мне. Хотя бы в главном. Совершенно не переносил недоверия. Совершенно не понимал, как это можно — не верить. Потому что верить — это и значит: понимать, не отмахиваться от чужих слов, как от маловажной ерунды, а принимать их как требующий осмысления, учета, уважения факт природы. И, готовясь к какому-то главному — я тогда думал еще, что у нас будет главное, — я принуждал себя лгать, чтобы ты привыкла, что я не обманываю.

— Болтун… — Айрис села опять, глаза ее блестели торжеством. — Сколько лет прошло, а я не могу без отвращения слышать твой голос.

Ринальдо почувствовал, как Чари снова взяла его за руку.

— Пойдемте, — сказала она тихо. — Вы хотите есть? Или… хотите, я вас провожу?

— Хочу, — сказал Ринальдо. Это была правда. Странно, подумал он, я был убежден, что давно уже разучился хотеть для себя…

— Чари, — мертво произнесла Айрис. — Если ты выйдешь сейчас из дому, можешь больше не возвращаться. Я тебя не впущу.

— Ты думаешь, я так люблю этот дом? — звонко спросила Чари.

На крыльце они остановились, и Чари глубоко вдохнула лучистый, зеленый от летних листьев воздух.

— А знаете, Ринальдо, у нас здесь птицы ручные, — вдруг сообщила она. — Вот так руку подставить — и тут же прилетит. Раньше мне нравилось их с ладони кормить, а теперь разонравилось. Не люблю ничего ручного.

— На мой взгляд, — улыбнулся Ринальдо, — для птиц быть ручными не зазорно.

Удивительное существо была эта Чари. Ей открыто можно было, не боясь обидеть или нажить противника, заявить о своем несогласии, да еще по такому чудесному вопросу, как кормление с ладони птиц.

— Для птиц — да, — нетерпеливо сказала Чари, — но и люди… Вот мама — устраивает трагедии из любящих людей и в трагедиях этих прямо купается, рыдает, не спит… И ничего не чувствует, по-моему.

— Отчего же непременно из любящих?

— Так вот именно потому что ручные и риска никакого! Как птица. Подставишь пустую ладонь, без зернышек, — прилетит, растерянно так покрутит головкой… на один бок, на другой бок, дескать, что ж вы так обманываете… улетит. Через пять минут опять подставишь пустую ладонь — и тут как тут. И она-то рада-радешенька, что к ней прилетают именно впустую! На корм-то к кому угодно прилетят! Тщеславие одно…

— Чари, а вам никогда не приходило в голову, что синицы прекрасно все видят издалека, но просто не хотят разочаровывать пустую ладонь. Хотят сделать ей приятное, что ли… Обман на обман — а в итоге все-таки общение. Побыли вместе.

— Никак не пойму, — проговорила Чари. — Неужели вы все еще любите?

Ринальдо смущенно погладил свою лысеющую голову.

— Есть столько состояний между «любишь» и «не любишь»…

— Не могу представить, — решительно сказала Чари. — Уж или да, или нет.

— Это не совсем так, — с удовольствием не согласился Ринальдо. — И потом, Чари… Надо расставаться вовремя. Чтобы застраховать себя от одиночества. Понимаете?

— Не понимаю, Ринальдо.

— Чари. Если разойтись, покуда еще любишь, только не можешь быть вместе, — остается воспоминание. Остается надежда на новую встречу. Есть для чего жить, есть для чего становиться лучше, делать все, что можешь, как можно лучше… Если промедлить — душа выгорит в бесплодной борьбе и останется пепелище. — Он помедлил. — Мне часто бывает грустно, но пусто — никогда. А ведь пустота хуже грусти. Грусть помогает работать. Пустота сушит, останавливает. Я никогда не стану одинок.

Чари, чуть приоткрыв рот, потрясенно и зачарованно смотрела ему в лицо. Когда он замолчал, она отвернулась, оглядывая лес, но в лесу раздался приближающийся топот, и Чжуэр, вздымая тяжелыми бутсами песок тропинки, вылетел галопом из-за поворота. Он тяжело дышал, и воротник его перетянутого ремнями комбинезона был расстегнут на одну пуговицу; но еще на бегу, поймав удивленный взгляд Ринальдо и истолковав его по-своему, как относящийся к форме происходящего, а не к самому происходящему, он застегнулся ловким, скользящим пролетом левой руки. А в правой трепетал белоснежный бланк шифрованной депеши.

Ринальдо успел увидеть, как изумились глаза Чари, и мгновенное удушье сжало грудь. Ринальдо на миг ослеп и оглох — но тут же пришел в себя, откинувшись спиной на резную опору, и первое, что он увидел, прозрев, снова были ослепительные глаза девушки, с испугом и беспокойством устремленные на него.

— Ну, что там взорвалось еще? — услышал он собственный небрежный голос.

— Зашифровано вашим шифром!

Ринальдо уже привычно, с ледяной душой, наложил дешифратор. Он думал, что готов ко всему. Он снова ошибся.

«Координационный центр — Комиссии. С Ганимеда, из Института физики пространства, поступил крайне странный запрос. Не исключено, что он имеет связь с событиями последних дней. Во-первых, дирекция просит прислать звездолетный нейтринный запал для проведения неких экспериментов. Во-вторых, по просьбе сотрудника института Саранцева М.Ю. — специально оговорено, что по частной просьбе, — институт запрашивает, не было ли замечено неполадок и сбоев в работе нейтринных запалов при последних стартах».

Вот теперь ноги перестали держать Ринальдо. Все спалось, и бесформенно слепилось вокруг, и погасло. Чжуэр попытался поддержать Ринальдо, но Чари порывисто опередила секретаря; слепая ладонь, падавшая в бессильной надежде на случайную опору, встретила ее твердую, горячую руку.

— Вот… — выдохнул Ринальдо и больше ничего не смог произнести. Он чувствовал себя сделанным из мокрой ваты. — Вот. — Он сразу понял все. — Опять как с Солнцем… Чари!

— Я здесь, — поспешно сказала она. — Здесь, Ринальдо.

И тут он понял совсем все.

— Чжуэр! — протяжно крикнул он — так кричат, получив смертельную рану. — Председателю это пошло?!

— Я вручил, — бесстрастно ответил Чжуэр, но Ринальдо показалось, что где-то в глубине его голоса отзвенел торжественный звук фанфар.

— Он не сказал, что в шифрограмме? — тихо спросил Ринальдо.

— Никак нет.

— Что он сказал?

— Он не сказал ничего. Он попросил у меня мой излучатель.

— С какой целью?

— Не могу знать.

— И вы дали?! — потрясенно спросил Ринальдо.

— Так точно. — И вновь за непроницаемой стеной точеного ответа запел победный горн.

— И не спросили зачем?

— Это было бы бестактно с моей стороны, — твердо ответил Чжуэр.

Ринальдо стал пружиной.

— Чари, — бросил он, задыхаясь, — милая девочка, хорошая, спасибо тебе, прости, я бегу. Твой отец в опасности!

И он действительно побежал.

— Чжуэр! — хлестнуло уже от поворота.

Он бежал так, что Чжуэр с трудом догнал его лишь на полдороге к прикорнувшему на песчаном берегу озерца орнитоптеру.

Внизу, медленно поворачиваясь, возникала из дымки устремленная ввысь угловатая громада Совета. Орнитоптер снижался, планируя вдоль нее на предельной скорости, и огненным частоколом летящие окна фасада перебирали, перебрасывали друг другу прерывистый отсвет солнца.

Ринальдо опоздал.