— Знаешь, что у тебя получилось? — засмеялся Костя, вглядываясь в чертеж. — Нейтринный запал для гиперсветового двигателя, только навыворот.

Мэлор перестал чертить; рука его увяла.

— Врешь, — потерянно сказал он.

— Кто врет, тот помрет, — ответил Костя. Возбуждение Мэлора передалось ему. — Да что ты испугался-то? Тебе по потолку бегать положено! Даже приборы новые измышлять не надо, просто затребуем запал, перемонтируем чуток, и будет тебе приемник, это дело недели!

— Так значит… — Голос Мэлора пресекся. — Ты все-таки думаешь, я правильно это придумал?

Костя поднялся.

— Побегу на радио. Нет, к Карелу сначала… Надо послать запрос. Прямо Астахову.

— Костя, — позвала Бекки. — И знаешь… Ведь Мэлоровы генераторы мы уж неделю гоняем на этих самых режимах. Надо запросить заодно, не было ли замечено каких-то странностей во время стартов.

— Во! — закричал восторженный Мэлор. — Вот кто у нас голова! Вот идея! Конечно, они же должны буквально захлебываться нейтринными обломками! Там же надо сначала виртуал рекварковать по л-п осям…

— Да вы спятили, — пробормотал Костя, ошеломленно пятясь под натиском кричащего, пылающего, размахивающего руками Мэлора. — Больше десяти миллионов километров… Мы же всего ничего даем на входе…

— Что ты понимаешь! — звенел Мэлор, захлебываясь. — Ведь на то связь и рассчитана, чтобы малой энергией достреливать до других галактик!

— Да ты что? Всерьез уверен, что уже имеешь связь?

— Конечно! И это называется, человек читал мой бессмертный труд! Бекки, ласонька, ты приберись тут, а я к Карелу побегу…

Счастливая Бекки поднялась на цыпочки и звонко поцеловала Мэлора в щеку.

Ринальдо остановился, не решаясь встать на ступеньку. Когда-то ступени скрипели, и Ринальдо любил их скрип, оттого что это приходила Айрис. Ветви кленов удлинились и окрепли, резные листья стояли в тихом воздухе вокруг крыльца.

Ринальдо сорвал один из них и размял в пальцах; на позеленевшей коже остались пахучие волокнистые комочки. Вот Земля, подумал Ринальдо и, осторожно отведя ветку в сторону, шагнул и сел на ступеньку. Ступенька промолчала. Конечно, подумал Ринальдо. А вон там, на полянке, я ставил орнитоптер. Теперь нельзя, теперь там цветы. Красивые. Не знаю, как называются. Опять хотелось плакать. Когда-то, когда-то я сидел на этой ступеньке, слушал, как гудят в этом шиповнике пчелы, и думал, что у меня есть будущее. Что мое будущее — не арифметическое распухание настоящего, но — прорыв в принципиально иные просторы… Принципиально иные просторы себя.

Потом он увидел скользившую сквозь кустарник девушку в импровизированной набедренной повязке из цветастого полотенца. Она действительно скользила — ни одна ветка не вздрагивала, ни один листок. Ринальдо узнал ее сразу, хотя прежде видел не иначе как на стереофото, — и неловко встал, хватаясь за резные деревянные опоры по сторонам лесенки.

Девушка увидела его и смущенно съежилась.

— Здравствуй, Чари, — произнес он.

— Здравствуйте, а я вас не знаю, — ответила она. — Вы к маме?

— Разумеется, — ответил Ринальдо и улыбнулся своей половинчатой улыбкой. — И не стесняйся ты…

Девушка, презрительно фыркнув, мгновенно перелилась в гусарски свободную позу — отставила одну ногу, уперла кулак в слабенькое, мальчишеское еще бедро.

— Вот еще! — сказала она. — Я только никак не ожидала, что тут кто-то есть. А что вы в дом не идете? Мама там, я знаю.

— Сидел и смотрел. Я только что пришел, а здесь у вас замечательно. Тебе нравится?

Она кивнула, и волосы влажным клоком навалились ей на лоб — черные, смолянистые, жесткие. Чанаргвановы. Она сердито отшвырнула их к затылку. На левом ухе ее массивно раскачивалась длинная золотая капля — клипс кристаллофона.

— Да… Только вот Дахр улетел, без него скучно. Я ему так завидую. Мне еще года два ждать, а он через отца выклянчил, улетел вне очереди… Я вот так никогда не умею. — Она безнадежно шевельнула рукой. — А вы кто?

Ринальдо прикинул, кто же он.

— Да так, знаешь… старый знакомый. А что это за цветы?

— Где? — Она обернулась. — А… Орхидеи… специальные, для этих широт. Мама сама выводила, вы разве не слышали? Об этом писали.

Ринальдо виновато развел руками.

— Не довелось как-то. Знаешь, за всем не уследишь. Ты не замерзла?

— Вот еще! — опять возмутилась она. — Я зимой купаюсь! С Дахром вместе. Это брат мой, — спохватилась она. — Везунчик. Вы с нами поужинаете?

— Если не стесню.

— Стесню… — Яркие губы ее недоуменно надулись. — Этакий домина на двоих. Гость каждый на вес даже не золота, а я уж и не знаю чего. Горючего для гиперсветовых кораблей, вот чего. Маме-то никто не нужен, а я… она хочет, чтобы я все время при ней сидела, вот буквально все время. Вы уж заходите, пожалуйста. — Она просительно взглянула на Ринальдо сквозь длинную блестящую челку, опять навалившуюся на глаза. Глаза огромные, пламенные, черные, как сливины, — отцовские глаза…

— Почту за счастье, — сказал Ринальдо.

Чари мягко и точно, как рысь, вспрыгнула к двери, минуя ступени. Ее плечо пронеслось мимо лица Ринальдо — круглое и светлое, блестящее не успевшими высохнуть каплями близкого озера. Ринальдо улыбнулся половиной лица и на миг прикрыл глаза. Плечо от матери.

— Надо же… — пробормотала Чари удовлетворенно. — Вот так идешь, идешь — и вдруг человека встретишь… Ма-ам! — звонко крикнула она и ударом ноги распахнула дощатую дверь. Изнутри густо и сладко пахнуло дачей. — Ма-ам! Тут к тебе ужинать пришли!

Ринальдо осторожно двинулся вслед за девушкой. Она раскачивала бедрами, стараясь казаться взрослее, и полотенце ее, как хвост, моталось вправо-влево. Ринальдо поймал себя на совершенно инфантильном желании дернуть за этот хвост.

— Не споткнитесь, тут доска из пола оттопырилась, — предупредила Чари, и Ринальдо споткнулся. Чари поддержала его ловко и небрежно. — Ну я же предупредила! — укоризненно сказала она.

— До старика долго доходит, — невнятно от смущения попытался оправдаться Ринальдо. Чари воззрилась на него — в сумраке коридора казалось, что глаза у нее светятся собственным светом.

— А вы что, разве старик? — удивленно сказала она.

Рука ее была прохладной; тонкой, но крепкой. Отцовская рука.

Чари открыла еще какую-то дверь — на этот раз на себя, изящно и нарочито манерно потянув за ручку мизинцем и безымянным, — и стало светло.

— Я уж проголодалась, пока ты… — сказала Айрис, поднимая голову к открывшейся двери. И подняла. И перестала говорить, и провела ладонью по задрожавшим губам.

— Здравствуй, — сказал Ринальдо и, подойдя, поспешно подал ей руку — он очень боялся, что она захочет чмокнуть его в щеку. Прежде Айрис со всеми здоровалась и прощалась так. Впрочем, Ринальдо сразу понял, что опасался зря. Айрис секунду помедлила, потом ответила на рукопожатие и произнесла:

— Здравствуй, Ринальдо… — глотнула. Как Чанаргван. Надо же, подумал Ринальдо, как Чанаргван над шифрограммой. Сроднились. — Ты давно здесь не был. Садись.

— Давно. Все, знаешь, недосуг…

— Вас можно поздравить? — спросила она. — Чари, детка, закажи нам что-нибудь на свой вкус.

Она сильно изменилась, подумал Ринальдо, садясь. Раньше она ни за что не показала бы волнения.

Да раньше она и волноваться бы не стала.

— С чем поздравить? — спросил Ринальдо, жадно рассматривая ее лицо. Она настолько изменилась, что смутилась, отвела взгляд и поправила воротник, а затем подняла его, чтобы не видны были молочно-белые, слегка украшенные веснушками плечи. Чари стояла у двери и смотрела не дыша.

— Ну, как же, — сказала Айрис. — Дело запущено наконец. Третий корабль пошел.

— А, — сказал Ринальдо, — ты об этом… — На стене висело стереофото Чанаргвана времени школы: ослепительная улыбка, блестящий летный комбинезон в обтяжку, в руках — необъятная охапка полевых цветов, он держал ее, как держат младенца; позади — небо с веселыми облачками. — Да, мы не зря потрудились, — подтвердил он, издеваясь. — Жизнь прожита не напрасно. Теперь можем позволить себе ежедневные старты, а в будущем — до трех, а то и четырех в сутки. Колонизация началась замечательно.