Но если научиться забывать это, гнать эти мысли, если сделать близость из заботы сортирным облегчением организма, — наверное, это и будет козел. Наша жизнь заставляет выбирать: козел ты или кастрат; и третьего здесь не дано.
— …Как хорошо, Глебушка, как хорошо. И откуда такие нежные берутся? Никогда не думала, что это так бывает… Знаешь, я бы десять лет жизни отдала, чтобы вот так побыть с тобой еще разочек. Тебе понравилось, а?
Я только улыбнулся.
— Как ты улыбаешься, милый… А хочешь, я угадаю, чего ты подумал, когда увидел меня в купальничке?
— Ну, угадай.
— Ты совсем не про меня подумал.
— Ну да?
— Вот и да. Потом уже про меня и про то, чего тебе делать с бесстыжей девкой, которая сама лезет…
— Тоня!..
— А в первую секундочку ты подумал, хорошо бы подарить такой купальничек жене. Угадала? Молчи, сама знаю, что угадала. Хочешь, я ей сошью? Скажи размер, я за три дня управлюсь.
— Тоня, ты святая.
— Тить! Святые разве трахаются?
— Все делают одно и то же. Только чувствуют разное.
— Нет, Глебушка. Я ведь тебя обманула, очень повстречаться хотела, ты меня сейчас убьешь. Брат нам помочь не сможет, они четвертый день замнач ОТК выбирают, и сколько еще проорут, неизвестно. Все раздухарились, никто не работает, гараж опечатан. Вот такая я змея. И не жалею. Потому что это лучший вечер в моей жизни. А если ты ко мне придешь через три дня, я действительно сошью твоей жене купальничек такой же, и, может, у них там баланда кончится и мы поедем. Придешь, Глеб? Придешь?
— Не знаю… Как я могу сейчас обещать что-то? Смешная ты…
— Не понравилось. Ну, я одеваюсь тогда.
— Ох как голос заледенел…
— Голос как голос. Ночку пореву, а вечером к Семе. Он жену с младенцем закатал родильный стафилококк лечить — звал перепихнуться, пока дом пустой…
— Зачем тебе?..
— Это уж мои заморочки. Летишь — и лети себе, не отсвечивай.
— Тоня…
Посасывая валидолину, я брел домой по мягкому асфальту. Прокипевший город медленно остывал на своей немытой асфальтовой плите и, казалось, еще чуть шкворчал, шипел изредка прокатывающими авто. Млело марево, дома в улетающих прямых створах улиц колыхались в чаду. Я не знал, что делать. Или действительно пойти завтра — нет, уже сегодня — к первой электричке и попробовать сунуть кому-нибудь на лапу? Не получится же… Да и деньги надо поберечь, жене будет туго с этим, когда я… исчезну. Да, вот еще что: завтра… нет, уже сегодня… надо снять все деньги с книжки и оставить дома либо отвезти ей, если удастся. Или послать переводом? Но процент… Ни с того ни с сего, как довершающее издевательство, поплыло перед глазами оглавление ненаписанной моей книги — все давно уже было в голове, только руки не доходили написать, оформить, выстроить текст…
Дома было чуть прохладнее. Я смахнул тараканов со стола и тупо, уже не думая ни о чем, стал на отдельный лист аккуратно, медленно переписывать номерки с рук с указаниями, который на что, и — в скобках — с ближайшими датами отметок. Очень странно было ставить запредельные даты, точно зная, что меня уже не будет; нелепо, нелепо… девятого июня за скороваркой я еще успею, а вот двенадцатого — скорее всего уже шабаш, и все лето, всю осень жена будет без «Пемолюкса». Дичь какая-то… Как же они тут справятся без меня?!
Когда я закончил, было около двух ночи, за занавесками теплилось серое глухое свечение. Глаза жгло, но о сне не могло быть и речи; да к тому же к пяти надо было добраться на Финляндский вокзал и что-то сделать. Может, перекупить у кого-либо билет? Но кто же продаст?.. Или столько запросит, что вылетят все трудовые мои сбережения и жена останется тут совсем без резерва, а ведь моя зарплата… странно, как это слово похоже на слово «заплата», заплата на бюджете, никогда не приходило в голову… и так отвалится, едва только я сгину… голова шла кругом.
Закончив, я посидел немного просто так, а потом достал из глубины нижнего ящика стола пачку старых фотографий и медленно начал их перебирать. Им было пять, семь, восемь лет — казалось, совсем все было недавно, но как все изменилось. Я любил их разглядывать в тишине, когда особенно худо становилось от бездушной, безмозглой гонки, они давали мне силы, нет, не силы, больше — чувства; я смотрел на молодые — а впрочем, с виду почти такие же, как теперь, — лица жены и вроде бы откатывался душой туда, в это недавно, которое ощущалось одновременно и странно близким и странно невозможным: в лесу на Карельском, среди золотых, свежих сосен, в прозрачном солнечном просторе Крыма… Вот же мы, чувствовал я, вот какие мы на самом деле — веселые, счастливые, свободные, жадные друг до друга и бережные друг к другу; а остальное, все, что, как плесень, покрыло нас теперь, — это просто от усталости, от суеты, это наносы; стоит хоть на один вечер как-то смыть их, и сверкнем мы вот такие!..
До Крыма теперь не добраться — ни на поезд, ни на самолет билетов нет никогда, хотя и поезда вроде ходят, и самолеты вроде летают, но благосостояние увеличилось, а количество рейсов — нет; говорят, за валюту можно, но у меня ее отродясь не было. Да и не слишком-то тянуло туда с тех пор, как комиссия проворно доказала, что семибалльных землетрусов в Крыму уже не будет, и в сжатые сроки, очевидно боясь, что правительство передумает, угрохав на темпы миллиардов сто семьдесят сверх сметы, запустили АЭС, — этак схватить, выкупавшись в кристально чистой воде, рентген семьсот, а врач потом, как водится, скажет, что на солнце перегрелся, и даст больничный на три дня… а если еще и с ребенком?.. Да и без рентген, шут с ними, но питьевой воды совсем не стало, все, что дает протараненный поперек засушливых степей канал, заглатывает охладительный контур, а перегретое сбросами побережье от Керчи до Судака киснет от сине-зеленых, на съезде об этом было заявлено со всей откровенностью…
А жена ревновала к собственным фотографиям. «Что душу травить? Меня не интересует прошлое, оно прошло, — меня интересует, что сейчас и что потом» — вот что она мне сказала еще пару лет назад, когда я предложил ей повспоминать вместе, пройтись, взявшись за руки, по нашему общему корню, неудержимо тонущему в трясине дней; а однажды дошло до скандала. Был день ее рождения, гости ушли; умаявшись насмерть стряпней, затолкав в постель перевозбужденного Кирю, она рухнула сама. К двум ночи я перемыл посуду, вскипятив на нее пять чайников, — горячей воды, как всегда летом, не было, шла сезонная проверка теплотрасс, а мыться при жаре можно и собственным потом, если слегка посыпаться «Пемоксолью» или, на худой конец, «Суржей», аллергии пойдут — значит, кожа изнеженная, сам виноват; а потом, уверенный, что она уже спит, затворился в кабинете и раскинул живительный пасьянс. Дверь открылась у меня за спиной раздраженно и внезапно, фотографии на столе дернулись от пощечины сквозняка; жена, еще хмельная, спросила с порога: «Опять онанизмом занимаешься? Живая баба в постели лежит — а он тут холодных, плоских лапает…» Коньяк и у меня журчал в церебральных сосудах; нейроны, как подгулявшие деревенские орлы, развернув гармоники, стояли в нем по колено, без сапог, — я даже не попытался спрятать засушенные лепестки отцветшей жизни, в которой я мог хоть пять сезонов носить одну и ту же рубашку, и она хоть и выгорала, но не расползалась от первой же стирки; в которой на один лучезарный морской день нам хватало для счастья грозди винограда и банки сардин, и стоило это счастье копеек семьдесят, а не сорок три рубля при условии штампа о временной прописке, за каковой, сутки отстояв под надписью «Граждане СССР имеют право на отдых», нужно отдать двести семьдесят три рубля госпошлины и тридцать с копейками комиссионного сбора; в которой я был уверен, что состояние моих близких зависит от моей чести, моего таланта, моей работоспособности, от того, что мною можно гордиться, ведь я узнаю и придумываю такое, чего не знает и не может придумать на Земле, кроме меня, никто… и сами собой, без усилий, расцветали, как на припеке, кипели, как в очаге, в голове идеи, и десятки страниц — те, из которых я клеил потом коляски, — покрывались умными, безошибочными, изумляющими словами… Не по-доброму взвинченный недобрым вторжением, я ответил тихо: «Зато этих плоских вон сколько, и мы с ними друг друга любили…»
