За столиком у печки сидит пожилой, плотный, усатый мужчина с мощными плечами, туго обтянутыми военной гимнастеркой без погон. На груди у него три медали и орден Славы. Лицо у усача красное, распаренное, подобревшее от песни. Далеко-далеко, видать, унесла она его из этого зала!

Но вот к его столику подошел цыганский смуглый, низкорослый, худощавый паренек в кожаной шоферской тужурке, сел на свободный стул, скользнул беглым безразличным взглядом по мечтательному лицу усатого кавалера, и вдруг его зеленые, как у кошки, узкие глаза зажглись веселым огоньком.

— Эй, друг! — после некоторой паузы сказал он тенорком. — Очнись, милый! Все равно всю водку не выпьешь, всех песен не переслушаешь!

Усач вздрогнул, обернулся:

— Чего тебе?

— Ничего конкретного! Просто смотрю на твою усатую, довольно симпатичную физиономию и не могу вспомнить: где я ее видел? Посмотри ты на мою: может быть, ты вспомнишь?

Усач внимательно и серьезно посмотрел на улыбающееся цыганское лицо веселого паренька в кожаной тужурке.

— Личность твоя мне, безусловно, тоже знакомая, — сказал он с той же солидностью, — только, дорогой товарищ, припомнить тебя я… тоже не могу!

— Интересная получается ситуация! Тогда… давай заполняй анкету! Фамилия? имя? отчество?

— Никитов Лука Петров, — по-солдатски отрапортовал усач.

— Никитов? Ничего мне твоя фамилия не говорит. Лука Петров? Ни синь пороху! А меня зовут Донькин Яков Нилыч! Тебе что-нибудь говорит эта благородная фамилия?

— Донькин! — Усач пожал богатырскими плечами. — Вроде что и говорит, но таким, понимаешь, шепотком — ничего не разберешь. Откуда родом-то сам?

— Родился я на берегах Невы! — с чувством продекламировал Донькин. — Где, может быть, родились вы или блистали, мой приятель?

— Нет, я под Суздалем… блистал. Деревня Веткино, колхоз «Первенец коллективизации». Слыхал?

— Нет, не слыхал. Сейчас где работаешь?

— Плотничаю тут по району. Новые избы рублю в колхозах.

— Понимаю!.. А я шофером работаю в леспромхозе, сто километров отсюда. Бывал у нас?

— Нет, не бывал. Воевал где?

— На Первом Украинском. Танкист. Потом по случаю ранения генерала возил. А ты?

— Первый Белорусский. Сапер, труженик войны!

— Где же мы с тобой встречались, труженик войны?

— Не знаю, брат! Может, где и встречались! Ведь какой был коловорот! Слушай, Донькин: может, мы с тобой в одном госпитале лежали?

Они стали вспоминать госпитали, в которых лечили свои раны во время войны, но все это были разные госпитали. И в конце концов веселый Донькин не выдержал:

— Предлагаю прекратить прения и потребовать половинку… Для подогрева памяти!

— Я уже нынче, признаться, подогревался, — смущенно отозвался Никитов.

— Видать, успела она остыть, твоя боевая память, сапер! — сказал Донькин и ухватил пролетавшую мимо официантку за пухлый локоток. — Примите заказ.

Официантка стала принимать донькинский заказ, но тут к их столику подошел громадный человечище в брезентовом, жестком, как железо, плаще, с которого на пол шумно стекала дождевая вода, и сказал сердитым басом, как из бочки:

— Я тебя ищу, Донькин, а ты тут чаи гоняешь!.. На, распишись на накладной!

Он с сердцем положил на стол бумагу и химический карандаш. Донькин расписался. Никитов взглянул на его подпись — затейливую, с закорючкой, и, вдруг просияв, улыбнулся широкой, детски счастливой улыбкой.

— Вспомнил я тебя, Донькин! — сказал он, продолжая улыбаться. — Мы с тобой на рейхстаге в Берлине вместе расписывались. Я еще тебе дружескую услугу оказал. В порядке боевого взаимодействия… Помнишь?

Шофер посмотрел на плотника, тоже просиял и хлопнул себя по коленкам.

— Верно, — закричал он, вскакивая с места. — Правильно! — И, обращаясь к человеку в брезенте, стал торопливо объяснять: — Когда Берлин взяли, многие наши ходили расписываться на ихнем рейхстаге. Я тоже отпросился у своего генерала, пошел. А ростом-то меня природа обидела — сам видишь, мужичок с ноготок. «Эх, — думаю, — Донькин, историческая твоя подпись будет стоять ниже всех». А тут он идет, сапер, уже расписался. «Помоги, — говорю, — браток, в порядке боевого взаимодействия. Дай я тебе на плечи встану».

— Все уши мне сапогами оттоптал! — с той же детской улыбкой сказал плотник. — Зато расписался выше всех! Донькин! Скажи пожалуйста, как из головы вылетело!..

Человек в брезенте посмеялся, ушел. А Никитов и Донькин остались и долго еще вспоминали славные майские дни в разбитом Берлине, где столкнула их прихотливая солдатская судьба.

Потом шофер, подняв стаканчик, сказал:

— Давай выпьем, сапер, за военную русскую славу, за Родину, за нашу работу… Тронет еще какой умник Советскую нашу Родину — мы с тобой опять где надо распишемся…

Они чокнулись и выпили.

А зал по-прежнему гудел, смеялся, сыпал шуточками, гомонил. И патефон на стойке у буфетчика с прежней красивой грустью выводил:

Сколько раз приходилось читать (да и самому писать) об удивительных встречах людей, благополучно прошедших через пекло минувшей мировой войны и вдруг столкнувшихся целехонькими и невредимыми — носом к носу, и каждый раз не устаю я поражаться играм всемогущего властелина человеческих судеб Его Величества Случая.

И вот еще одна такая встреча.

Участвуют в ней бывший боец народного ополчения, столичный студент, собиравшийся стать философом, а ставший крупным государственным деятелем Федор Константинович Молев и бывший старшина роты Маврикий Харитонов, по прозвищу Страшный Мавр. Так прозвали этого бывалого солдата, изобретательного ругателя-ворчуна, но мужика в общем-то добродушного, заботливого и в высшей степени хозяйственного, интеллигенты, служившие в ополченской роте.

У Страшного Мавра были две страстишки, два увлечения. Первое — музыка, которую он любил страстно и самозабвенно, и второе — солдатское умение обуваться так, чтобы избежать потертостей ног в походах. На марше, во время привалов, в редкие минуты военного отдыха старшина Харитонов сам играл на баяне мелодии любимых своих песен, играл робко, неумело, но с большим чувством.

Ему говорили (с подначкой, само собой разумеется):

— Вам, Маврикий Степанович, нотной грамотой надо овладеть — вот тогда под вашу музыку запляшут «лес и горы».

Страшный Мавр только вздыхал в ответ:

— Пробовал, братцы, не получается у меня. Не могу в этих крючках проклятых разобраться. Да еще ключи какие-то повыдумывали, скрипучий, басистый…

— Не басистый, а басовый, и не скрипучий, а скрипичный, Маврикий Степанович!

— Один дьявол! Главное, по-моему, для музыки — это ухо надо хорошее иметь. Я мальчонкой в деревне пастухом был. Соберу, бывало, стадо у пруда и даю коровкам концерты на жалейке — дудочка такая самодельная. Так можете себе представить — кончу играть, а они мычат, требуют: еще, мол, давай.

— А как они вам хлопали?

Страшный Мавр мгновенно взрывался:

— Хвостами, конечно!

И, прибавив соленое словцо, отложив в сторону баян, грозным командирским рыком командовал:

— Отставить разговорчики! Всем разуться! Будет произведен осмотр ног! Та-а-ак! И что это за интеллигенция ко мне в роту попала, туды ее и сюды, сколько ни учи, сколько ни долби — не могут как следует портяночки навернуть!.. Главное тут что? Главное — попрошу запомнить навеки! — это чтобы никаких складок и складочек. Складки — это палач солдатской ноги. А что это такое — солдатская нога? Ну и рука, конечно! Такое же орудие, как винтовка и автомат. Береги, солдат, руки-ноги, как свое оружие — не пропадешь! Попрошу это запомнить навеки!

— А что значит для солдата голова, Маврикий Степанович?

— Голова для солдата тоже, конечно, играет свое значение, но я так думаю, что голова особенно необходима высшему, среднему и младшему командному составу! (Удар делался на слове «младший»).