Корниловцы с винтовками окружили немногочисленную группу людей в штатской одежде, с чемоданами и узлами, и повели их в здание вокзала. По заросшим, усталым лицам солдат, по их заляпанным грязью шинелям видно было, что корниловцы совсем недавно, может быть, лишь вчера, выведены из боя.
На вокзале пассажиров после тщательной проверки документов стали по очереди выпускать в город. Эту процедуру производил унтер-офицер, огромный детина, с жестоким лицом в рыжей трехдневной щетине, похожий на мясника с рынка, но с ухватками бойкого сельского писаря.
Он не просто прочитывал каждый документ, а долго вертел в руках так и этак, некоторые бумаги даже обнюхивал зачем-то и, возвращая документ владельцу, считал своим долгом всякий раз сказать что-либо смешное и остроумное. Хилому старцу в шубе с вытертым до мездры каракулевым воротником он ласково сказал:
— Нашли когда лечиться, папаша! Тут вам, в городе Ростове, сейчас такой клистир поставят, что оправляться будете уже на том свете. Проходите!
Возвращая паспорт бледной девушке в круглой меховой шапочке, он объявил, похабно осклабившись:
— Девица по паспорту! Песенка такая имеется: «Ах, мама, мама, мама, со мной случилась драма, вчера была девица, сегодня — дама». Проходите!
Из дверей боковой вокзальной комнаты два солдата вывели под руки человека в рыжем коротком полушубке, с разбитым, окровавленным лицом. Человек этот шел и… улыбался. Когда конвоир грубо толкнул его, чтобы заставить идти скорее, он с трудом разъял распухшие губы и громко, на весь зал, сказал:
— Чудаки вы, ваши благородия! Будто теперь вам это поможет!
— Большевик, наверное! — сказал кто-то из пассажиров почтительным шепотом. — Отчаянный!
Смешанное чувство восхищения мужеством этого обреченного на смерть человека и жалости к нему охватило Игоря. Но тут подошла его очередь. Унтер-офицер взял у Игоря справку, прочитал раз, потом второй, тяжело вздохнул и сказал:
— Арихметику, ученик, надо учить в такое время, а не кататься. По каким делам приехал?
— Там написано — по семейным.
— Какие у тебя, у сопляка, могут быть семейные дела?
— Потрудитесь со мной говорить вежливо. И на «вы»! — вспыхнул Игорь. — Я сын генерала, к вашему сведению!
— А хоть бы и фить-маршала! — сказал унтер-офицер свирепо. — Развелось вас… гимназистов, а пороть некому! Проходи!
На вокзальной площади Игорь вошел в трамвайный вагон, ожидавший отправки, и сел на свободное место. И как только сел, почувствовал что-то неладное: вытянув напряженные шеи, пассажиры смотрели в окна. Странная, жуткая тишина была разлита по вагону. Игорь тоже посмотрел в окно и увидел висящего на перекладине трамвайного столба человека в рваной рубахе без пояса, в черных суконных брюках. Он висел — прямой, длинный, неподвижный, склонив лысоватую голову с землистым лицом. На груди у него была деревянная дощечка с надписью, сделанной чернильным карандашом: «За большевистскую пропаганду».
Крупные печатные буквы четко, старательно выведены. Страшней всего были его босые, грязные ступни. Казалось, они и после смерти казненного стремятся достать до земли, а до земли всего-то было вершков пять, не больше!
Впервые Игорь видел так близко весь ужас и все безобразие насильственной смерти. Он вскрикнул, не услышав своего вскрика. Никто не оглянулся. Лишь пожилая женщина в платке, с серым, измученным лицом, сидевшая рядом с Игорем, осенила мелким крестом повешенного и широко, истово перекрестилась сама.
В этом году Игорь взахлеб, роман за романом, читал Достоевского. Рассуждения князя Мышкина о смертной казни потрясли его и впервые заставили задуматься над тем, что раньше ему и в голову не приходило.
«Не надо на него смотреть, — сказал Игорь мысленно самому себе. — Не надо! Не надо!»
Но отвести глаза не было сил.
Трамвай тронулся без звонка. Словно на цыпочках, тихо удалялся вагон от места казни.
И пассажиры сразу заговорили:
— На Боготяновском тоже висит!
— И у нас висят, в Нахичевани.
— Везде развешены! По приказу командира первого корпуса генерала Кутепова. У кого дощечка «За пропаганду», у кого «За грабеж».
— Всех за пропаганду! — рассудительно сказал плотный седоусый пассажир в ватном картузе. — Сказал лишнее слово — и готово! «За грабеж» — это так написано, для блезиру, чтобы разнообразие было.
— А вы откуда знаете про этот самый «блезир»?! — накинулся на седоусого господин в кожаном пальто, с бледным одутловатым лицом. — Вам что, его превосходительство генерал Кутепов об этом докладывал?
— Я с его превосходительством Кутеповым не имею чести быть знакомым, — спокойно ответил седоусый. — Но это и так видно, без его доклада. Да вы сами, господин, посмотрите на казненных. Разве они похожи на грабителей? Все простые люди висят, рабочие!
— Вы, кажется, тоже из таких… из пропагандистов!
— Мы, господин, из слесарей!
— Я вот сейчас велю остановить вагон, и пусть в комендатуре проверят, из каких вы слесарей!
Господин в кожаном пальто потянулся к веревке звонка, но кондукторша, чуть раскосая, с большим девчоночьим смешливым ртом, закутанная в пуховый платок, сказала ему плаксиво:
— Ой, да прекратите вы, пассажир! И что за езда стала такая! Никаких нервов не хватает. Шумите больше всех, а сами без билета едете. Платите деньги!
Господин в кожаном пальто смутился и молча полез в карман за деньгами.
Игорь смотрел в окно и не узнавал города. Где твой былой шик, Ростов!
Двери кафе, где за мраморными столиками сидели, попивая кофе по-турецки, важные брюхатые спекулянты и их дамы с подведенными «трагическими», как того требовала мода, глазами — под Веру Холодную, — заколочены. Мостовая усеяна сеном, соломой, дымящимся конским навозом. Движутся, грохоча, обозы. Визгливо ржут голодные кони. По мостовой, по тротуарам бредут солдаты — понурые, оборванные. Вон промелькнул извозчичий экипаж. На козлах сидит дородный мужчина в дорогой шубе с котиковым воротником шалью, на заднем сиденье — дамы в каракуле. И чемоданы, чемоданы, чемоданы! Странный кучер нахлестывает лошадей, они несутся вскачь. Игорь вспомнил разговор проводников в пустом офицерском вагоне: «Теперь они врассыпную кинутся, как крысы!»
6. КАК СНЕГ НА ГОЛОВУ
Вот наконец и пятиэтажный дом на Садовой улице. С сильно бьющимся сердцем Игорь вошел в подъезд. «А вдруг Чистовы тоже уехали? Где тогда искать Димку? И что вообще делать одному в этом страшном городе, где на фонарных столбах висят казненные, где с часу на час начнутся уличные сражения?»
Знакомый швейцар, знавший всю семью Ступиных, даже не ответил на робкое «здравствуйте» Игоря. Он сидел на табуретке в каком-то затрапезном тулупчике вместо былой ливреи с позументами и читал газету. На еще более трепетный вопрос Игоря: «Есть ли кто-нибудь дома у Чистовых?» — нехотя буркнул: «Все дома», — и снова уткнул бороду в газетный лист.
Игорь поднялся на третий этаж. Массивная дверь. Спокойный блеск надраенной медной дощечки: «А. К. Чистов». Все как прежде!
Игорь позвонил. Послышались легкие шаги. Женский голос за дверью спросил:
— Кто там?
Дрожащим голосом Игорь ответил:
— Я брат Димы Ступина. Он у вас?
Дверь, взятая на цепочку, приоткрылась. На Игоря пахнуло барским, сытным запахом сдобного теста, и он судорожно проглотил набежавшую голодную слюну. Сквозь щель на него глядели испуганные глаза молоденькой горничной в белой наколке.
— Я брат Димы Ступина! — умоляюще повторил Игорь. — Откройте, пожалуйста, дверь. Я прямо с поезда!
Но горничная захлопнула дверь и жалобно позвала:
— Григорий Андреевич, тут пришел кто-то. Отворять, нет? Поглядите вы сами!
Игорь услышал позвякивание шпор, какую-то возню за дверью, легкий взвизг и голос горничной:
— Пустите, Григорий Андреевич! Честное слово, я Андрею Каспаровичу пожалуюсь.
Потом ленивый молодой баритон произнес со знакомыми насмешливыми интонациями:
