— Мак-сим-ка! — отчаянно закричал прозаик. — Домой хочу! Иди сюда!

Никто не ответил. Где-то далеко в лесу слабо щелкнул выстрел.

— Мак-сим! — еще отчаяннее крикнул прозаик. — Где ты? Максим!..

Лес молчал. Только по-прежнему с той же собачьей безудержной яростью бесновался ветер. Прозаик быстро залез назад в машину и захлопнул дверцу.

Прошел еще час. Лебедкин не появлялся. Пригревшийся прозаик задремал. Вдруг кто-то сильно рванул дверцу кабины. Блинов вздрогнул, проснулся и увидел поэта, улыбающегося, довольного, с блестящими от возбуждения глазами.

— Надышался, Вася? — ласково сказал лирик.

— Хлебнул бензинчику. Спасибо!

— Неужели так все время и сидел в машине?!

— А ты? — не отвечая на вопрос, сказал Блинов. — Неужели так все время и ходил по лесу?!

— И ходил, и стоял, и даже ползал, потому что провалился в болото и едва вылез.

— Подстрелил что-нибудь?

— Одну ворону. И та улетела!

— Хороший охотничек! Типичный витязь в барсовой шкуре!

— Весна, Вася, просто замечательная. В лесу волшебно. Стоишь, понимаешь, в овраге, и тебе кажется, что ты слышишь, как в почве, под прелью, в стволах деревьев бродят, шумят весенние соки. Представляешь, старик?

— Нет, не представляю. На шоссе шумели грузовики, а не соки.

— Ты, кажется, злишься?!

— Удивляюсь! — желчно сказал прозаик. — Просто удивляюсь. Привез, бросил и ушел! И хоть бы вернулся не с пустыми руками. Ну, хоть бы какого-нибудь несчастного глухаренка принес! Для морального оправдания! Я озяб, устал и вообще… пора!

— Сейчас поедем, я только переоденусь. Дай-ка сюда мои брюки, пиджак и туфли.

Поэт взял свою одежду, стащил с ног сапоги, мокрые насквозь носки и вылил из сапог воду. Потом он снял с себя комбинезон и остался в одних трусах. С ужасом и восхищением глядел прозаик на мощные ноги лирика, еще хранившие след прошлогоднего загара.

— Ты еще чуточку посиди, Вася! — сказал тот оторопелому прозаику. — Я маленькую разминку сделаю, и поедем домой!

— Какую разминку? Неужели ты еще не размялся?

— Я стометровку пробегу. Лучшее средство от простуды! Да ты хоть открой окно, подыши напоследок!

— Оставь меня в покое. И, пожалуйста, прибегай скорее!

Поэт сунул босые ноги в туфли, прижал к корпусу согнутые в локтях руки и с радостным воплем помчался по шоссе…

…До самой Москвы они ехали молча. Уже на Садовой, когда надо было сворачивать на Сретенку, где жил Блинов, Лебедкин вдруг сказал виноватым голосом:

— Вася, ты меня извини, но мне еще надо успеть выступить. Тут недалеко — в клубе у армейских товарищей… У них вечер отдыха, и меня пригласили почитать стихи. Я до того ошалел с этой весной, что чуть было не забыл. Давай заедем на полчасика, а потом я тебя доставлю домой. А не хочешь — пересядь на такси.

— Не хочу! Страдать — так уж до конца!

Вскоре машина приятелей остановилась у величественного здания клуба. Поэт поправил перед водительским зеркальцем галстук, одернул пиджак, посмотрел на свои голые щиколотки и сказал:

— Все вполне прилично… Вот только то, что я без носков выйду на эстраду… Это ничего, как ты думаешь, Вася? Не скажут, что это неуважение к зрителю?

— Не знаю! — сухо ответил прозаик. — Я тебе одолжить свои носки не могу: у тебя размер ноги сорок пять, а у меня тридцать девять. Разувай швейцара, конферансье, кого хочешь!..

Когда через полчаса сияющий Лебедкин появился на гранитных ступеньках клубного подъезда, прозаик в первую секунду подумал, что у него начались галлюцинации: на плече у поэта висел новенький ягдташ, а в руках он держал… убитую птицу! Поэт быстро сбежал вниз по широкой лестнице, подошел к машине, поднял свою добычу и, держа ее на вытянутой руке, сказал:

— Вася, вот и моральное оправдание… неплохой глухарек!

— Позволь… где ты его подстрелил, в буфете или в зале?!

— Сейчас все объясню… Ах, какой народ замечательный наши армейцы! Я, понимаешь, вышел на эстраду и все им рассказал, извинился, что… на босу ногу. А им это как раз и понравилось. Один полковник мне даже с места крикнул: «Ничего, товарищ Лебедкин, поэт и в жизни должен быть мастак!» Успех я имел, Вася, потрясающий! Давно так не аплодировали. Кончил читать — выходит на сцену начальник клуба и преподносит мне от имени их охотничьего кружка вот этот ягдташ и глухаря… Ты жене не говори, я скажу, что в лесу подстрелил!

— Так она тебе и поверит!

— Поверит! Она ведь вроде тебя… из той же породы следопытов… с Лаврушинского… Потом я ей признаюсь… Поехали домой!

Машина быстро помчалась по широкому руслу Садовой. Прозаик сидел рядом с поэтом, думал о чем-то своем. Ветер стих, потеплело. Ясное, звездное небо сулило на завтра хорошую погоду.

Повеселевший Блинов положил руку на плечо Лебедкина, гнавшего машину на пределе дозволенной скорости, и сказал:

— Знаешь, Максимка, я тебе очень благодарен за эту поездку!

— То-то! Надышался, проветрился. Знаешь, как это много значит для нашего брата! Теперь ты так напишешь свой «Вечерний покой» — читатели пальчики оближут!

— Нет, теперь-то я уж наверняка не напишу этот рассказ.

— Почему?

— Потому что я проветрился и понял, что у меня не хватает для него живых впечатлений. Поэтому он мне так и не давался. Если бы ты не вытащил меня за город, я бы его, конечно, написал и… одним плохим, худосочным рассказом стало бы больше! Спасибо тебе, Максим, от меня и… от читателей.

— Не за что, Вася!

Они взглянули друг на друга и рассмеялись.

Гудела, сверкала, переливалась огнями весенняя Москва.

Я начинаю этот рассказ не с вымысла, а с самого доподлинного факта и прошу читателей поверить мне, что в этой маленькой вступительной истории все правда.

…Первая мировая война началась, когда мне было девять лет. Семья наша жила в Петербурге — нынешнем Ленинграде. Мой отец — военный врач — был призван из запаса в первый же день всеобщей мобилизации, надел форму и уехал на Кавказский фронт. Брат матери, дядя Сережа, кадровый офицер старой армии, командир роты пехотного полка, дрался с наступавшими немцами в болотистых лесах Польши. Война все перевернула в нашем мирном доме. Мы с братом купили карту военных действий, обозначили линию фронта цветными флажками и были абсолютно убеждены в том, что, если бы ставка русского верховного главнокомандующего того времени — великого князя Николая Николаевича — послушалась наших советов, немцы были бы разбиты наголову через три дня, от силы — через неделю. Вот тогда-то я и решил коллекционировать иллюстрированные журналы военного времени. Не почтовые марки и не спичечные этикетки, а именно иллюстрированные журналы.

Идею такого коллекционирования внушил мне Николай Матвеевич Турбин, веселый человек, заведовавший редакцией модного петербургского журнала «Дамский мир», мой неродной дядька.

Однажды он заглянул к нам в детскую комнату и спросил меня, что я коллекционирую.

— Марки! — ответил я гордо.

— Ну и дурак! — сказал Николай Матвеевич. — Собирай иллюстрированные журналы: русские, иностранные, всякие. Я тебе помогу.

— А почему не марки?

— Потому что за марки ты не получишь Георгиевский крест, а за журналы получишь.

Я удивился.

Николай Матвеевич сказал:

— Пройдут годы, кончится война, все всё забудут, а ты придешь…

— Куда?

— К Главному Историку и скажешь: «Вот, пожалуйста, Главный Историк, возьмите эти журналы, они вам пригодятся».

— А что скажет Главный Историк?

— А Главный Историк скажет: «Молодец! Ты умный мальчик». И прикажет выдать тебе много денег и Георгиевский крест первой степени!

Деньги меня не интересовали, но получить Георгиевский крест, да еще первой степени, очень хотелось. Движимый этими честолюбивыми мечтами, я и стал собирать для Главного Историка русские и иностранные журналы времен первой мировой войны.

Тот же Николай Матвеевич Турбин подарил мне для моей коллекции какой-то английский журнал большого формата, отпечатанный на роскошной бумаге, с фотографиями и рисунками. Названия его я не помню. И вот, перелистывая английский журнал, я вдруг вскрикнул от удивления: я увидел свой портрет!