— Давайте так договоримся: ничего мы вам рассказывать не будем, а вот вы будете. Почитайте ваши рассказы, говорите, о чем хотите, короче — у нас сегодня вечер отдыха. Понятно?

— Понятно! — сказал я, внутренне радуясь тому, что, уезжая из домика лесника, сунул в вещевой мешок на всякий случай книжку своих рассказов.

Много я выступал на своем веку и перед разными аудиториями, но этот литературный вечер никогда не забуду! Потом был ужин — мужской солдатский ужин с солеными анекдотами, с добрыми шутками, с рассказами моих новых друзей из их боевой жизни. Я не записывал их рассказы — это было бы бестактно. Тут же я получил гонорар за свое выступление — командир танкистов отчислил в мою пользу свои законные армейские сто граммов водки! А утром начались неприятности. Мы с командиром танкистов умылись на берегу и почистили зубы ледяной речной водой. По-прежнему было тихо, лишь иногда эту тишину рвали одиночные выстрелы или короткие пулеметные очереди: передовая там, вдали за речкой, жила своей жизнью. Мы возвращались в избу, и вдруг я увидел своего политрука, мчавшегося мне навстречу. Мы поздоровались.

— Я получил приказ редактора через армейскую связь немедленно отправить вас с Шараповым в редакцию, — сказал политрук с непроницаемым видом. — Я останусь здесь, а вы — собирайтесь.

— В чем дело?

— Не знаю. Наверное, специальный номер будут готовить, и ваше перо понадобится. Шарапов все знает. Вон он стоит.

Он показал мне на нашу полуторку, слегка замаскированную сосновыми ветками, стоявшую у избы.

И вот мы с Шараповым катим под Брянск. Погода резко и сразу испортилась, пошел дождь, сначала мелкий, нудный, потом он превратился в ливень. Карты с нами не было, и мы сбились с дороги — желтые раскисшие ее суглинки хватали нас за колеса, мы застревали, кое-как вылезая из колдобин и ухабов, и катили дальше. На одном таком треклятом перегоне мы догнали небольшую группу — их было человек десять — двадцать солдат-пехотинцев во главе со старшиной, скуластым, серьезным, даже суровым мужчиной в черной мокрой пилотке, в разбухшей от дождя шинели, с автоматом на ремне через плечо.

Шарапов затормозил полуторку.

— Садись, царица полей, подвезу!

Промокшие и, видимо, озябшие солдаты молча залезли в кузов машины, и мы поехали дальше. И только доехали до развилки, как застряли в глубокой колдобине, да так крепко, что Шарапову, несмотря на все его усилия, не удалось вырвать машину из глины. Дождь хлестал как из ведра. Шарапов вышел из кабины, мрачно посмотрел на колеса и сказал, обращаясь к солдатам:

— Подсобите, ребята. Я газану, а вы сзади толкайте!

Солдаты один за другим спрыгнули через борт в ливень, в глинистое месиво дороги, и началась пытка, знакомая каждому, кто мотался по военному бездорожью на попутных и прочих машинах. Из-под колес летели фонтаны желтой жидкой грязи, машина ревела, урчала и содрогалась, солдаты толкали ее изо всех сил, Шарапов, не жалея, жег бензин — и все без толку! Так мы промучились минут пятнадцать. Скуластый старшина взглянул на ручные часы и подал команду построиться. Солдаты построились в колонну по два в ряд. И пошли, направляясь к развилке. Наверное, у них не было больше времени возиться с нами, да и не по пути уже было!

Они уходили, а мы с Шараповым беспомощно стояли под дождем на дороге и не знали, что делать. И вот тут тихий, безответный Шарапов на моих глазах чудесным образом преобразился. Он подбоченился, сдвинул на ухо мокрую пилотку (мне показалось даже, что он стал выше ростом) и выкрикнул в спину уходящим солдатам — не жалобно, не просяще, а озорно, звонко, как-то по-хозяйски даже:

— Куда же вы уходите, так-то вашу и так! Тут Москва засела, а вы ее бросаете. Кто из вас московский, остановись!

Солдаты услышали этот звонкий веселый вопль — я понял это по их дрогнувшим спинам. Старшина подал новую команду, «царица полей» повернулась и побежала к нам.

На этот раз Шарапову и солдатам удалось довольно быстро вырвать машину из ее глинистого плена, и мы выехали на относительно твердую колею. Солдаты снова построились по два в ряд. Я сказал скуластому старшине:

— Вы — москвич?

— Нет, — сказал он, — татарин из Казани.

— А кто-нибудь тут есть из Москвы?

Солдаты помолчали. Один, низенький, коренастый, бросил простуженным тенорком:

— Я из Подольска, почти москвич.

— Москву нельзя бросать! — сказал скуластый старшина и впервые улыбнулся. — Москва — всему делу голова!..

Солдаты ушли. Они дошли до развилки и свернули налево, а мы с Шараповым поехали прямо.

До сих пор звучат в моих ушах эти простые и сильные слова, сказанные под ливнем на военной дороге скуластым старшиной из Казани:

— Москва — всему делу голова!

Уже только пятидесятилетние москвичи помнят — и то слабо, туманно, — как выглядел когда-то Охотный ряд, доставшийся Москве советской в наследство от Москвы купеческой.

Длинный строй съестных лавок и лавчонок. Кадки и бочки с квашеной капустой, с клюквой, с селедками, грибами, выставленные прямо на улицу. Рубщики мяса — ражие детинушки в белых халатах, заляпанных кровяными пятнами. Стук их топоров, их надсадное — на всю улицу — хеканье в такт ударов, их ярая ругань. И над всем этим устоявшееся, плотное, как бы материализовавшееся зловоние от плохо смытой вчерашней и позавчерашней коровьей, свиной, бараньей и заячьей крови!

Когда Охотный ряд ломали, тысячи крыс покидали свои нары и ночами куда-то уходили. Рассказывали в Москве тогда про милиционера, который, стоя на посту, видел, как крысы длинной, растянувшейся на сотни метров колонной двигались от Охотного вниз к Зарядью.

— Я стою, а они текут и текут!

— На что это было похоже?

— На живую серую степную речку.

В декабре 1935 года сняли леса, и перед глазами москвичей предстало огромное — на весь квартал — здание, построенное по проекту Щусева, с участием архитекторов Савельева и Стапрока.

Снобы находили, что здание по своей конфигурации похоже на каменный торт, но большинству оно понравилось.

Гостиница «вписалась» в новую Москву, москвичи к ней как-то сразу привыкли. А полюбили позже, во время войны, когда она — в особенности в первые, трудные годы — стала для многих родным домом, своеобразным тыловым санбатом.

В декабре 1941 года в связи с болезнью — обострившимся старым легочным процессом — приказом заместителя Наркома обороны я был отозван с Брянского фронта, из редакции фронтовой газеты «На разгром врага», в распоряжение политуправления. Из Тамбова в санитарном поезде, тащившемся несколько дней по взбаламученной России, добрался я наконец до Куйбышева, куда переехало правительство и некоторые редакции центральных газет и журналов. Мне надо было попасть в Казань, но полковник Баев из политуправления, властитель писательских душ и тел, посоветовал мне не отлучаться из Куйбышева до особого распоряжения. По таинственному и многозначительному тону, с каким мне был преподан этот совет, я понял, что надо ждать каких-то больших событий на фронте. Ждать пришлось недолго. Грянул разгром немцев под Москвой. Я снова явился к Баеву, и он, сияя, сказал мне:

— Ну вот, поздравляю, можете теперь ехать прямо в Москву!

В пустой квартире моей на Серпуховке лопнули все трубы, которые обладают способностью лопаться от мороза, вода залила комнаты, превратилась в лед, жить там было нельзя. О ремонте нечего было даже и мечтать. Демобилизовавшись, я поселился в холодной, почти не отапливавшейся комнате в квартире на Плющихе и стал работать — писать рассказы, фельетоны, сценки на военные темы для «Крокодила», для «Правды», для «Красной звезды», для радио, для эстрады. Мне сообщили из Верховного Совета, что я должен явиться для получения ордена Красной Звезды, которым я был награжден в ноябре 1941 года Военным советом Брянского фронта.

Я тщательно побрился, начистил сапоги до зеркального блеска, затянул потуже офицерский пояс на гимнастерке, несколько пожухшей после того, как она побывала в парилке куйбышевского санпропускника, пожалел, что знаки различия интенданта второго ранга уже не украшают больше петлицы ее воротника, и пошел получать орден.