— О-о! — Из заплывшего жиром горла пани Штайс пробились наружу ее обычные напевные нотки. — О-о… так, стало быть, вы редактор? — спросила она, явно взволнованная.

— Помилуйте! Это недоразумение… Я ведь говорил, что ненавижу газеты.

— А что вы хотите написать?

— Все это сплошные прожекты. Я про перо вспоминаю лишь тогда, когда надо заполнить какой-нибудь счет. Но мечтаю, мечтаю что-нибудь написать о книгах Конрада.

— О книгах?.. Нет такой книги, которая говорила бы о жизни правду, — сказала она разочарованно.

— Да, но это зависит от того, что понимать под словом "жизнь".

— Жизнь — это кладбище, большое кладбище.

— М-да! Любопытно, — удивился Леон. — Но почему именно кладбище? Почему вам так кажется? У вас не найдется немного джина с вермутом?

Он уперся рукой о стойку. Звякнуло стекло. Прозрачное платье, облегавшее интригующе розовый бюстгальтер, с удивительной легкостью выпорхнуло из-за кассы и заслонило буфет.

— О, благодарствую. Так о чем мы говорили?

Как можно меньше вопросов, ждать, ждать, и все само станет на свои места — во всяком случае, он на это надеялся.

И правда, в какой-то мере так оно и вышло.

— Жизнь — это одни сплошные кресты, одни могилы, — объяснила хозяйка, и снова в ее чуть влажных удивленных глазах мелькнуло желание посплетничать. Между ее словами и взглядом часто был разительный контраст.

— Догадываюсь, — вздохнул он сочувственно. — Вы, наверное, потеряли близкого человека… Когда я вижу в ваших руках эту ажурную накидку, я всегда думаю, что вы вяжете ее в память о ком-то…

— Ну нет, я делаю ее из чувства долга… Не могу бросить, — заверещала она почти радостно.

— При чем здесь чувство долга?

— Ведь он оплатил мне все заранее. Это был всего лишь знакомый. Не особенно близкий… не родственник. Но если я обещала, то… то… — мелодично зазвучала флейта, — тут уже дело чести. По-другому я не могу.

— Да, да. — Он вздохнул. — Что касается могилок, вы, пожалуй, правы… Чаще всего разрыв сердца… Сейчас такие перепады давления, словом, чуть что — и одним сердечником меньше… Angina pectoris… грудная жаба…

— Но ведь он умер вовсе не от разрыва сердца! — Многообещающий, чуть удивленный взгляд хозяйки словно говорил: подожди, я тебе устрою веселье.

— Ха! Грудная жаба или обыкновенный грипп. Не все ли равно, не так ли? — заметил Вахицкий, спокойно потягивая вино.

Но теперь это уже была не флейта, а почти кларнет. Должно быть, в горле у пани Штайс кто-то нажал на какой-то вентиль или пистон.

— Он… он утонул, — пропищала она наконец. — Простите, но я иногда заикаюсь. Это у меня на нервной почве.

Утонул, утонул… Кто-то… Какой-то блондин, иностранец тоже, кажется, утонул. Кормил раков под мостом Кербедзя… Вахицкий взглянул на нее пристальнее…

— Утонул? Вот тебе и раз… Ну что ж, в Висле много водоворотов!.. Может, ему свело ногу судорогой? До чего же люди неосторожны…

— Я думаю, это оттого, что он был слишком худой.

— Как это, слишком худой? — И он, не желая того, снова удивился.

— Толстяка вода сама держит.

— Это верно.

— Он пришел к нам под вечер, прямо с пляжа, в плавках. Загорелый, худой, все ребра пересчитать можно. И ключицы очень торчали. Выпил прямо у стойки бутылку лимонада, спросил, скоро ли будет готова накидка, спустился вниз. Только мы его и видели. Новый крест, новая могилка, вот тебе и все. Смешно. Он тоже был в возрасте Христа. Люди умирают, это естественно, верно? Ничего нет удивительного.

Ну как? — торжествовали ее глаза. Разве мы не выполнили обещания?

— Вечером? — повторил он. — Ну раз это было вечером… Наверняка уже стемнело, и моторка не успела его найти. Собственно говоря, следует запретить людям купаться в темноте.

— Вечером мы вдруг услышали с мужем крики, — задумчиво сказала пани Штайс. — Там внизу кто-то звал на помощь. Раз пять или шесть. Даже наш Вальдемар примчался, в чем, говорит, дело, убивают кого, что ли? Но это было после десяти, а нашего знакомого выловили сразу же после семи часов. — Она расправила на коленях накидку. Кляк, кляк — звякали стальные спицы. — А моторка не нужна была, тут один на байдарке возвращался. Ну и вот. Видит, торчит чья-то рука, и — бух — прыгнул в воду. Схватил утопленника за волосы и тащил, тащил, пока не вытащил на берег. Но должно быть, слишком долго он плыл, так и не смогли откачать. Смешно.

То это или не то? Это ли имел в виду Вечоркевич? Да нет, пожалуй, всего-навсего совпадение. Покойник не успел бы распухнуть. Хотя, кто знает? Говорит же она, что ночью раздавались крики… А может, это всего-навсего иная версия одного и того же случая?

За дверью послышался какой-то непонятный топот и сопение. Как известно, там находилась песчаная насыпь, кое-где поросшая травой. Нечто вроде площадки перед крутым обрывом. И вот из-за нее вынырнули сначала головы господина Штайса и официанта, потом их плечи и туловища.

— Очень, очень приятно было побеседовать с вами, — сказал Леон неторопливо. — Но мне пора… Увлекательное чтение, уверяю вас. Пожалуйста, пришлите ко мне официанта, пусть подойдет. Мое почтение!

Потом, когда он опять сидел под каштаном, ему показалось, что в "Спортивном" разгорелась семейная свара. До его ушей доносился взволнованный, словно бы бубнящий слова молитвы голос Штайса, который таким манером отчитывал жену. Кто знает, может, он еще с обрыва заметил Леона и догадался, что тот занимает разговором его супругу. Наверное, он считал это излишним.

Внезапно на пороге ресторана появился девичий силуэт — тонкая талия, четкая линия ног. На этот раз она была в зеленоватом платье с неким подобием пришитого к воротнику капюшона и в зеленых туфельках, а в руках держала сумочку того же цвета. И все же это она, она, внушал себе Леон.

Отбросив капюшон на плечи, она мельком взглянула на Леона, и снова на губах ее появилась едва заметная улыбка. Она села в другом конце сада в сумрачной тени листьев. Он услышал, как она попросила официанта принести "что-нибудь покрепче". Экие мужские замашки. Леон с любопытством ждал, какая же на столе появится бутылка. И почти не поверил своим глазам, увидев уже имевшую место в нашем описании "пейсаховку". Те-те-те! На блюдечке рядом с бутылкой лежали ломтики лимона. Опрокинув рюмку, она поддела зубочисткой два ломтика и съела прямо со шкуркой.

— Неужто… так никто-никто и не приходил? — раздался ее низкий голос.

— Нет, никто. Кроме одного клиента, вон он сидит там, — и официант махнул салфеткой, показывая на Вахицкого.

Она и не взглянула в ту сторону. Выпила еще рюмку и поднялась с места.

— Подумать только, — сказала она себе, а официант невольно попятился.

Уступил ей место на посыпанной гравием дорожке и понимающе глянул на Вахицкого.

И началась прогулка. Оставив сумочку на столике, она подошла к маленькой "конрадовской" эстраде в глубине сада. Остановилась и минуту смотрела на пустую сцену. Розоватая раковина уже угасала в сумерках, светилась только верхушка маленького купола, позолоченная последним пробившимся из-за туч лучом. В саду по-прежнему было душно, а луч был, наверное, ядовитый, исступленно-жаркий. В "Спортивном" с его бесконечными претензиями на экзотику луч просто не мог быть иным. Леон услышал далекие отзвуки женского контракте. Девушка, быть может, воскликнула что-то, а может, может… выругалась. Повернувшись, она резким, мужским шагом направилась к ступенькам ресторана. От порога повернула обратно. И так много раз. Подняла вверх руку и, стиснув её в кулачок, ударила по ладони другой руки. Шаги ее становились все поспешнее, пока из мужских, размашистых не превратились в семенящие, женские.

Так она металась, словно зверь в клетке, в которой вместо прутьев были стволы, а вместо дверей — два выхода: в ресторан и в молчащий театрик. Театр, преградив ей путь, словно бы приглашал подняться на подмостки, сыграть какую-нибудь драматическую роль. Или со скрипкой в руках присоединиться к невидимым музыкантшам из "Победы".