— Прозит, — сказал он.

И пошло…

Леон опустил глаза и перевернул страницу "Лорда Джима". Он глубоко презирал такие занятия, как, к примеру, подслушивание или подглядывание в замочную скважину. Существовали специальные люди; к людям, имевшим такого рода склонности или обязанности, он, разумеется, не питал особого уважения. Однако разговоры за стоящими неподалеку столиками назойливо преследовали его. Консул, очевидно, был неплохим славистом. Мало того, что он сказал несколько слов по-польски, произнеся "путылка" вместо "бутылка", но тут же весьма бегло начал изъясняться на языке Тараса Шевченко. Он не допускам, что у бывшего вице-директора краковского отделения Бюро путешествий тоже могут быть лингвистические таланты и что, общаясь с эмигрантами, покидающими милую Польшу, он привык к звучанию "ридней мовы".

Не обращая никакого внимания на Леона, все трое начали оживленно "балакать". Галстуки обоих друзей (а может, и осведомителей) консула больше его уже не удивляли. Это были любимые цвета украинских националистов. Галстуки помогали выразить весь накал их патриотизма, но, с другой стороны (ни с того ни с сего подумал Леон), галстуки могли служить и чем-то вроде опознавательного знака. Нужно помнить, что в те времена, оставляя за собой едкий дым бомб и выразительные темно-красные лужи, в Польше тайно действовали вооруженные группы украинских националистов, которые возглавлял некий Коновалец, выбравший для постоянного местожительства Швейцарию. Его руки тянулись через всю Германскую империю, доставая до Варшавы.

У Леона было чувство, что на него с кокетством во взгляде надвигается некая неожиданность. А кокетство, известно, часто бывает чревато посягательствами матримониального свойства. Иногда за ним кроется и желание обвести кого-то вокруг пальца. Этого Леон не хотел.

Он глядел в раскрытую книгу Конрада и представлял себе, что слева в рубрике — имеется — находятся факты, для которых у него было какое-то объяснение, а справа в рубрике — выводы — фигурируют малопонятные обстоятельства, к которым у него не было никакого ключа. Это были случаи или факты с двойным дном, как совершенно справедливо выразился Штайс. К ним относился разговор с ювелиром, встречи с Вечоркевичем и наконец налаживание контакта с рестораном "Спортивный".

"Спортивный"! Леон огляделся. Не нужно валять дурака, коли существует так называемая орхидея. Ха, орхидея… Если ему и в самом деле наворожили некую опасность, то он не будет сидеть с завязанными глазами, ожидая, что будет. Он снимет повязку, или, иначе говоря, сорвет с носа конрадовские очки. Посмотрим, как без них смотрится "Спортивный". Леон снова огляделся по сторонам.

И в самом деле: каштан перед ним — это каштан, а вовсе не африканское дерево. И это тоже акация, а вовсе не глициния. Двухэтажное здание ресторанчика, собственно говоря, небольшой кубик, и название у него банальное — "Спортивный". Что здесь особенного, что здесь подают?

Присмотримся к тому, как выглядит цыпленок по-польски, поданный консулу и его бражке. Во-первых, он приготовлен не совсем "по-польски", потому что нечто, поданное Вальдемаром на блюде, было скорее холодной закуской — быть может, остатками от вчерашнего ужина — крылышки и ножки. Грудку наверняка съели сами хозяева. Похоже на то, что для отдельных гурманов, изредка навещающих "Спортивный", хозяева приберегают остатки собственного обеда. Это у них называется а la carte[13].

Теперь о напитках. На полках заманчиво зеленеют бутылки, но, в сущности, буфетик крохотный. И полочек — всего ничего. И снова характерная деталь — почти все бутылки не начаты. Стоят, должно быть, бог знает с каких времен. Сыры под колпаком выглядят просто гнусно. Коробочки со шпротами и сардинами, жестянки с анчоусами… Вещи понемногу приобретали свои естественные, сверхскромные пропорции.

Теперь о Вечоркевиче. Разумеется, он был центральной фигурой всей этой истории или проблемы. Что же это за фигура?

Вообще-то Леон слышал, что маршал Пилсудский лично вел особо сложные дела, минуя своих подчиненных, хотя и призывал их к бдительности. К примеру, восточный отдел министерства иностранных дел находился в его непосредственном подчинении. Не было никаких сомнений, что в любой момент он имел доступ к документам второго отдела генштаба. Но на него было бы очень похоже, если бы в своих закулисных действиях он даже "двойку" оставлял в неведении. Недаром Вечоркевич, упомянув о Бельведере, тотчас же заметил, что это не его уро…(вень), словом, не тот колен…(кор).

Когда-то на маленьком приеме у матери Леон краем уха слышал, что контрразведка не вся помещается в здании генштаба, что одна из ее канцелярий расположена где-то в частном флигелечке. Но ему казалось тогда, что речь шла не о Маршалковской, а о другой какой-то улице. Имело ли это какое-то отношение к Вечоркевичу? А быть может, его канцелярия связана с восточным отделом министерства? Ведь если консул в черном костюме и раскисшем от пота воротничке представлял Запад, то желто-голубые галстуки определенно ассоциировались с…востоком. Только… только к чему бы восточному отделу такая закамуфлированная приемная?

Впрочем, это не аргумент. Леон знал, и не только от матери, до какой степени легионеры склонны были к маскировке и камуфляжу. Традиции большой военной организации. И они, как тогда шутили в Варшаве, готовы превратить в "совершенно секретный документ" обычное расписание поездов.

И вдруг ему вспомнился еще один обрывок разговора. За ужином тогда зашел разговор об агентах разведки. Говорили, что агенту дается всегда совершенно конкретное задание, причем ни мотивы, ни цели задания ему неизвестны. Он должен знать как можно меньше. Ему приоткрывают лишь самый минимум правды.

— А что, если этот агент сам, собственным умом, путем сопоставления, доберется до этой правды, а тем самым до причин и целей задания? — спросила пани Ванда, и тогда за столом наступило гробовое молчание.

— Тогда его перебросят на другое направление, — ответил один из гостей, будущий полковник, и при этом как-то странно улыбнулся.

Интересно, почему он так улыбался? — подумал, вспомнив о нем, Леон. И перевернул страничку "Лорда Джима", чтобы издали казалось, будто он читает. Перебросят на другое направление… Каким образом это осуществляется? Будущий полковник улыбался несколько двусмысленно, будто речь шла о переброске кого-то в направлении… в направлении вечности. Странно, почему приходят в голову такие мысли. Но в подобного рода работе — ха, кто знает, кто знает…

Во всяком случае, я, можно сказать, предоставлен самому себе, и только от меня зависит, попаду ли я в ловушку. Стало быть, я должен знать, знать как можно больше. Выйти за пределы минимального. Но с другой стороны, не совершил ли глупости агент, по неосторожности узнавший всю правду о своем задании?

Вернемся к "Спортивному". Откуда в Варшаве, в Мазовецкой низине, могли вдруг расцвести такие цветы, как Штайсы, Вальдемар, ну и наконец… она?

Как бы Леон ни хотел этого, они не соответствовали общепринятым в этой стране нормам. Ничему не соответствовали. Фантастика! — подумал он и, хотя расстался с конрадовскими очками, убедился в том, что экзотики во всей этой истории ничуть не поубавилось. А ведь он почти не разговаривал с ними. И все же… эти жесты, улыбки, заикающаяся флейта, эти почерневшие ощеренные зубы… а главное, эта необъяснимая, а вместе с тем столь ясно ощутимая в их поведении двусмысленность.

Наверняка мне все это только кажется, подумал он и снова огляделся по сторонам. Белая и желтая акации, маленький клен и каштан глядели на него с упреком, как на Фому-неверного. В призрачном свете необычности всего и всех — девушки с ее странным хождением в ожидании кого-то, хозяина, чуть ли не выгонявшего своих клиентов и лебезящего перед немецкими консулами, хозяйки, вязавшей накидку на кровать по заказу покойника, слуги, напоминавшего, м-да, по-своему напоминавшего Рикардо, — озаренные необычностью окружения невзрачные деревца акаций, клена и каштана смело могли конкурировать с магнолиями, банановыми пальмами, любыми другими африканскими деревьями.