— Стюард! — позвал он.
— Это вы меня? — удивился подросток в белой курточке.
— Ведь вы, надеюсь, стюард?
— Я? Да что вы. Я здесь на услугах. Помогаю официанту.
— Ага. Ничего. Ничего. Принеси мне выпить что-нибудь покрепче. Самое лучшее, что у вас есть.
— У нас хорошая водка и пиво Хабербуш и Шиле.
— Это все?
— Все.
— Ну тогда принеси бутылку рябиновой.
III
Отношение Вахицкого к алкоголю прошло через разные фазы. Еще мальчиком, а потом студентом Высшей торговой школы, живя в Варшаве с родителями в четырехкомнатной квартире на Польной улице, где почти каждый вечер собирались бывшие легионеры из Первой бригады, которых пани Вахицкая называла Борзыми, Гоччичи или Ястребами (это были их подпольные клички), еще тогда Леон заметил, что водка не только ударяет в голову, но словно бы еще и снабжает билетами для совершения каких-то сомнительных путешествий или экскурсий в будущее. И, как ни странно, эти вымышленные путешествия по направлению к славе, виктории, высоким политическим постам потом каким-то образом реализовались. Казалось, слегка подвыпившие мамины гости своими сугубо штатскими одеяниями маскируют невидимые пока полковничьи мундиры, а в руках держат не заметные никому министерские портфели. Леон считал почему-то, что водка помогает им внутренне напрячься для прыжка, и при этом ему казалось поучительным, что напряжение в самом деле приводит их к бесстыдным взлетам в карьере.
В доме у родителей к обеду и ужину всегда подавался графинчик с водкой. Обычно в нем плавали и лимонные корочки. По мнению тогдашних психиатров, по их мнению, каждый человек, который каждый день регулярно за обедом выпивает рюмку водки, алкоголик. По этой теории старый Мельхиор Вахницкий был законченным алкоголиком, потому что во время дневной трапезы, как правило, опрокидывал не одну рюмку, а три. Когда Леон подрос, возле его прибора тоже появилась рюмка. Но небольшая доза алкоголя перед едою поначалу, казалось, лишь благоприятствовала пищеварению, приятно согревая ноги и не вызывая никаких беспокойств в душе. Это была первая фаза.
Вторая фаза дала о себе знать в Кракове, когда Леон уже занимал должность заместителя директора. Субботние вечера, в обществе знакомых или в одиночестве, он обычно проводил в ресторане у Гавелки. И, как только Леон выпивал бутылку водки, ему начинало казаться, что он едет — едет — на поезде, а за окном мелькают иногда странные, а иногда и прекрасные пейзажи.
И потом каждое воскресенье он просыпался с мучительными угрызениями совести. С перепоя он испытывал не столько физические, сколько моральные страдания. Разумеется, он сознавал, что накануне вечером не совершил никакого особого свинства, не проворовался, и все же у него было такое чувство, словно бы он подделал вексель и ему угрожает скандал и публичная судебная расправа. Он испытывал глубокое отвращение к себе, мучился, стонал, провалявшись все утро в постели, а потом, встав наконец, стыдился смотреть людям в глаза. Тогда-то и познакомил его кто-то с методом "клин клином". Наступила третья фаза.
У изголовья его появилась бутылка. Проснувшись и едва открыв глаза, он протягивал к ней руку. Моральные проблемы словно по мановению волшебной палочки исчезли, но тотчас же под действием той же волшебной палочки появлялось вчерашнее чувство — поезд уносил его к каким-то заманчивым, жадно притягивающим к себе и тревожно небезопасным горизонтам, ничего общего не имеющим с провинциальным спокойствием почтенного сонного Кракова.
Но в одно из воскресений — быть может, в страхе, что путешествие в голубую, а быть может, и в черную даль оборвется на скучном и будничном краковском перроне, — он чересчур быстро высосал бутылку, иными словами, что называется — перебрал. Пришлось исправлять положение и в понедельник, и во вторник. Так он дошел до последней фазы. В конторе заметили, что время от времени по нескольку дней кряду с уст молодого заместителя директора слетают не только комплименты целебным курортам, но с ними вместе еще и некое облачко винных испарений — во славу польской винно-водочной монополии. Но вместе с тем никаких нарушений по службе и тем более ничего недозволенного за ним замечено не было. Напротив, до самых последних дней своего пребывания в Кракове Вахицкий внешне оставался таким же, как и прежде, и только птичьи взмахи его рук сделались чуть более скованными. Никто не знал, что происходило в его душе, там, в глубине, хотя бы потому, что никто в бюро путешествий не умел читать человеческих мыслей и гадать по руке. Только на один эпизод обратили внимание, он был связан с появлением иностранца-путешественника (туристы из Азии тогда в стране почти не попадались), низенького, необыкновенно по-кошачьи гибкого, с лицом оливкового цвета. Звали его У Дан, причем "У" означало господин. На желтом пальце иностранца блестело кольцо с огромным изумрудом. Уладив с помощью ломаного французского языка все свои дела, он покинул контору, но так околдовал молодого заместителя директора, что тот, несмотря на сыпавший с неба снег, без пальто, как лунатик, вышел за порог и долгим непонятным взглядом смотрел ему вслед. Разумеется, У Дана Леон Вахицкий видел впервые в жизни, их ничто не связывало, и после они никогда не встретились. Должно быть, этот визит вызвал в душе Леона неожиданные ассоциации. Во всяком случае, сразу же после этого он ни с того ни с сего обратился к властям с прошением разрешить ему носить при себе огнестрельное оружие. Такого разрешения он не получил.
IV
Тем временем подросток в белой курточке подал ему рябиновую, и Леон, привыкший уже к существованию второй реальности, все более сладостной, а иногда и жутковатой, опрокинув четыре рюмки, приготовился к трансформации, которая вот-вот должна была наступить за окном. Он надеялся, что за окном вместо живописных, мирно зеленеющих вдали за бортом родных берегов увидит нечто, что не успокаивает, а, наоборот, бередит нервы. И что вместо мерного постукивания колес и плеска разгоняемой лопастями воды услышит зов, который так много ему обещал и в котором в последнее время все настойчивее и мощнее слышалось какое-то зловещее обещание.
Обычно подобные трансформации, в этом он отдавал себе полный отчет, не находили материального воплощения, оставаясь чем-то призрачным. Облекались в некую астральную оболочку. Сегодня же, напротив, в окне это нечто материализовалось и приняло формы тела, одетого (к сожалению, не в белый, а в синий) мундир и в синюю морскую фуражку с золотым шитьем. "Тело" это объявилось неожиданно, и можно было подумать, что Вахицкий магическими заклинаниями и гипнозом вызвал его из небытия — как ту шотландскую сумку, которая сама бросилась ему в глаза и материализовалась на витрине антикварного магазина. Сейчас увидим — зачем.
— Я морской офицер, — сказало "тело", улыбаясь и приставив два пальца к козырьку фуражки.
— Добрый день, господин поручик, — сказал Леон.
— Отличная погода.
— Да, ничего не скажешь.
Пока что "тело" это не представляло собой ничего особенного: скромный служащий "Вистулы", жалкий, потрепанный манжет рубашки, выступающий из-под синего рукава, слегка запачканного мукой, которую кто-то загружал в Сандомеже, выцветшая фуражка в пятнах. Но не надо торопиться с выводами.
— Может, выпьем по одной, а, пан поручик? — предложил Вахицкий.
— Боже, боже упаси! — неожиданно вдруг поморщилось "тело". — Вот уже два года, как я не могу смотреть на водку, с тех пор как в Сингапуре пил ее с мочой.
— Что-что?! — воскликнул Леон, и за окном, за бортом парохода замелькали и закувыркались какие-то цветные тени, казалось, кто-то на берегу стоит, отчаянно кричит и машет рукою.
— Да вот то, тьфу! — сплюнуло "тело".
— Как это — с мочой? — воскликнул Леон.
— Китайцы добавили мне в рисовую водку мочи.
— В рисовую водку? Где?
— В Сингапуре.