Опять сверкнула беззвучная молния, залив хату зеленым пламенем. Гдула был виден как днем. Он, точно вор, озирался по сторонам, а в руке держал… большую малярную кисть! Стась снова протер глаза. Свет померк, только комары продолжали жужжать. Мальчик босиком подошел к перилам веранды. Белеющая невдалеке хата была единственным светлым пятном в грозовой тьме.

Что он там делает с этой кистью?" — подумал Стась. В эту минуту опять сверкнуло, и при свете молнии мальчик увидел Гдулу, стоявшего уже возле угла своей хаты и малюющего на стене (вероятно, смолой) здоровенную черную букву "А". И тут же хлынул дождь.

Назавтра снедаемый любопытством Стась стал приставать к родителям: что делал мужик возле хаты, папа? зачем нарисовал букву "А", мама? почему вел себя как вор? Ученик пятого класса гимназии, он с малых лет относился к миру взрослых с недоверием, а еще организм его обладал своеобразной чувствительностью: от неудовлетворенного любопытства юный Стась покрывался сыпью вроде крапивницы. Сейчас же он почувствовал, что прикоснулся к какой-то захватывающей тайне, и его разбирало желание узнать, в чем она заключалась. Однако мир взрослых состоит не из одних только мошенников, в нем предостаточно растяп. Родители Стася, например, — как ни грустно об этом вспоминать — позволяли водить себя за нос кому попало и, разумеется, не поверили словам сына. Его просто-напросто отругали. На букву "А" им было наплевать. Гдула наверняка был пьян, и только.

Стася, однако, эта загадка не перестала волновать, а когда в тот же день он собственными глазами увидел как бы повторение таинственной ночной истории, крапивница покрыла все тело, и оно горело огнем. А дело было так. Стась с маменькой поехали на бричке в соседние Смрековицы, где пани Трумф-Дукевич намеревалась заказать у старого богобоязненного бондаря бочку для соления огурцов. Перед хатой бондаря росли невзрачные деревенские цветочки, листовой кервель и укроп. Стояла даже скамейка под окном, на которую Сташек собрался было присесть в ожидании маменьки, и вдруг его бегающие по сторонам глазки наткнулись на что-то черное, намалеванное на голубоватой стене хаты возле самого угла. "Опять буква "А", мама! — взволнованно закричал он. — Поди скорей сюда!.." И действительно: прямо рядом со ставней крайнего оконца чернела огромная буква "А", намалеванная, видно, уже давно, так как смола засохла, потрескалась и была припорошена пылью. И странное дело: росший возле хаты куст дикой сирени с одного боку целиком был обломан и обстрижен, будто специально для того, чтобы своей листвой не заслонять стену. Поэтому всякий прохожий, идущий по дороге мимо хаты бондаря, должен был букву "А" заметить — если, конечно, приемах-ривался к деревенским халупам. Только даже если и замечал — что с того? Стоило ли вообще обращать внимание на подобные пустяки? Да и что, собственно, означает такая буква "А"? Просто кто-то трижды мазнул кистью — провел две косые черты, соединив их третьей, поперечной. "Вечно ты мне морочишь голову", — отчитала Сташека пани Трумф-Дукевич, выйдя от бондаря. Она даже взглянуть на стену отказалась. Потянула сына за рукав, они сели в бричку и уехали.

Однако недоверчивый подросток не мог успокоиться — он чувствовал: что-то здесь не так. И, вернувшись домой, тут же побежал в сад, а оттуда — к Гдулиной хате. Недолго там покрутившись, он убедился, что накануне сосед вряд ли был пьян — перегаром от него не разило. Крапивная сыпь любопытства нестерпимо зудела, и Стась почувствовал, что больше сдерживаться не в силах.

— Пан Гдула!

— Ась?

— А я чего ви-дел! — нараспев произнес Стась.

— Чего?

— Вы зачем вчера ночью это нарисовали?

"Он меня съест, сейчас съест!" — со страхом подумал мальчик в следующую секунду и, повернувшись на пятках, помчался в усадьбу — прямо по клумбам, по кустам, ни разу не оглянувшись. Взрослые, как оказалось, способны на поистине дьявольские превращения. Странно еще, что у Гдулы не выросли на лбу рога. Глаза, во всяком случае, стали красные, как у сатаны! Перепуганному Стаею даже показалось, что мужик замахнулся кулаком, целя ему в ухо.

— Мама! — пожаловался он. — Гдула меня чуть не избил!

— О боже! Что случилось, говори! За что?

— За это самое! За то, что я видел, как он ночью рисовал букву "А"!

— Ты опять за свое, Сташек? — рассердилась пани Трумф. — Когда же ты наконец перестанешь морочить нам голову?

На том все и закончилось, и об этой истории можно было бы забыть, если б двадцать с лишним лет спустя Трумф-Дукевич, довольно уже заметный сотрудник полуофициальной газеты, не оказался случайно в том же самом, пылающем киноварью бархата, купе первого класса, в котором — тоже на Поморье — ехали два комиссара полиции. Заметив, что вместо билета Трумф предъявил редакционное удостоверение, дающее право бесплатного проезда по всей стране, они сочли редактора за своего и продолжали профессиональный разговор. Речь шла о модернизации полиции и методов ее работы. В частности, они вспоминали дела давно минувших дней, когда, еще при австрийском императоре, было принято обозначать буквой "А"… жилье неофициальных полицейских агентов.

— Клянусь богом! Ну что вы на это скажете?..

И сидящий в ложе, своей обивкой напоминающей то купе первого класса, редактор торжествующе поглядел на пожилых сестер, которые отреагировали на его рассказ не столь восторженно, как на рассказ серого поручика, отчего Трумф-Дукевич немного смутился. Однако, заметив утвердительный кивок поручика, представителя "ночной профессии", приободрился.

— Ты меня понимаешь! — воскликнул он. — А вы, господин адвокат? — обратился он к Гроссенбергу. — Для меня, во всяком случае, это было открытием… Да и, наверное, для каждого! Буквой "А" помечать хаты осведомителей! Ну! Как вам это нравится? Власти являются в деревню, и им сразу становится ясно, куда обращаться за информацией, кто тут свой человек. Хитро придумано, черт побери! И надо же, до чего люди слепы, до какой степени лишены чутья! Вся Галиция была испещрена буквами "А", и никто этого не замечал, за исключением… вашего покорного слуги! — Трумфа так и распирало от гордости. — Послушайте дальше! — воскликнул он, помолчав секунду. — Когда Польша обрела независимость, эта система, кажется, еще некоторое время сохранялась на малопольских землях. Но потом началась реорганизация полиции, и всю эту службу ликвидировали. И смотрите почему… Это я не тебе объясняю, — обратился он к поручику, который продолжал одобрительно кивать подбородком. — Так почему же?.. Оказывается, решено было все перестроить на новый лад… оказывается — и это в один голос утверждали оба полицейских комиссара, с которыми я ехал в поезде, — лучший осведомитель тот, который сам об этом не подозревает. Осведомитель-глупец, вот так-то!.. Платный, знающий свои обязанности агент непременно либо что-нибудь от себя добавит, чтобы угодить начальству, либо — от избытка рвения — перепутает, или же, наконец, кому-нибудь проболтается и выдаст себя. Самую же ценную информацию поставляет тот, кто понятия не имеет, что он агент. Подцепят на крючок какого-нибудь болтуна, поднесут ему рюмочку, поговорят по-приятельски о том о сем — только и всего. Так оно и дешевле, и эффективнее. Простофиля распустит язык, а сам ни сном ни духом не ведает, что уже завербован в агенты тайной сыскной или какой другой службы… Все это мне вспомнилось, — снова обратился он к серому господину, — когда ты рассказывал про своего хозяина, бис, бис!.. Больше всего проку от несведущих наивных глупцов… Вот оно как!.. Эй! А там-то что происходит? — У редактора внезапно изменился тон, и он, как-то нервно икнув, кинул быстрый взгляд через плечо в глубину зала. Оттуда, со стороны буфетной стойки, перекрывая исторгаемые джаз-бандом звуки, доносился все усиливающийся шум.

— Я ска-зал… прочь руки! — кричал мужской голос.