По мнению ее мужа и в соответствии с тем, что он краем уха слыхал о подобных вещах, налоговое управление никогда ни к кому особенно не придирается без политических мотивов. Адвокат посмотрел на майоршу уже с большим интересом и утвердительно кивнул. Из-под голубого гусарского кивера сверкнули глазки, озабоченный взгляд которых сегодня почему-то не вызывал у него привычной улыбки. Ягуся на этот раз показалась адвокату старше своих двадцати с небольшим весен.

— Так что же предполагает ваш муж? — спросил он.

— Предполагает?.. Он не просто предполагает, он… начал верить в духов, в спиритизм!.. Разумеется, не буквально, над подобной чепухой он только смеется, нет, скорее в переносном смысле… во всей этой свистопляске с налогами, закрутившейся вокруг его бедного отца, он усматривает влияние одной покойницы и одной, казалось бы, погребенной вместе с нею истории… пани Вахицкой… — Ягуся, словно в поисках целительного снадобья, открыла сумочку, которая была тоже голубая и большая, а по форме напоминала ранец, и вытащила из нее сигареты. Пальцы ее судорожно подрагивали; нервно затянувшись, она выпустила из легких целое облако дыма. — Мой муж подозревает, что "налоговый" удар ножом, направленный soi-disant в грудь свекра, на самом деле не старику предназначался, — заявила она, ища сквозь дым взгляд адвоката. — Этот нож вонзили ему, моему Кубусю, сзади между лопаток, и очень ощутимо! Voila![83]

Переубедить Ягусю не было никакой возможности, она стояла на своем: Вахицкая и Вахицкая. Во всем бедняжке мерещилась безумная старуха. Ее тень затрепетала на скамейке между майоршей и адвокатом; Ягусино личико сделалось еще более напряженным, круглая бровь перестала игриво подергиваться, более того — вскоре Гроссенберг почувствовал, что и к нему майорша относится с некоторой настороженностью и вообще насчет его особы ей не все ясно. Короче говоря, прощаясь с ним, она сказала не au revoir, a adieu — "прощайте" вместо "до свиданья".

И действительно: связь между ними полностью оборвалась, и лишь год спустя до автора дошли слухи, что ченстоховский майор несколько переусердствовал в своем увлечении, в своем оригинальном хобби. То, что он якобы любил захаживать на чердаки, где в свое время были вынуты из петли разные бедолаги, или мог подолгу сидеть под деревом в чужом загородном садике, завороженно глядя на нижнюю ветку, где в одном месте кора была содрана веревкой, на которой недавно болталось чье-то тело, — эти и им подобные слабости коллекционера не выходили, так сказать, за пределы нормы; они были привычной составной частью, если не украшением, его — во всех отношениях трудового — дня, заполненного стрельбой холостыми зарядами или возней с надорванными сухожилиями артиллерийского мерина. Мало ли забот у кадрового офицера, майора 7-го полка? Он имел полное право под вечер расслабиться: объявить малый шлем или полистать любимый альбом, в котором вместо марок были наклеены газетные вырезки, а кое-где даже обрывки веревок.

Но однажды, ни с того ни с сего, что-то подтолкнуло майора — видно, внутренне созревшего для принятия каких-то решений — выйти за пределы круга обычных интересов, и тут его хобби, так сказать, было воплощено в жизнь. В то время у Ласиборских гостил не то племянник, не то кузен — студент, изучавший ботанику в варшавском университете, — который впоследствии поделился своими переживаниями со знакомыми адвоката. Был прекрасный летний день. Майор, вздремнув после обеда на диване в своем кабинете, предложил кузену — что отнюдь не входило в его привычки — поехать покататься за город. Пани Ягуси дома не было — она отправилась за покупками. Ласиборский вызвал по телефону служебную машину — неуклюжий тяжеловесный автомобиль защитного цвета, который спустя четверть часа подкатил к парадной двери. За рулем сидел солдат-артиллерист, пушкарь с двумя нашивками на рукаве и огненно-рыжими усами.

— Мое почтение, господин майор!

Майор молча кивнул и уселся на заднее сиденье, положив руку на спинку. Кузену же захотелось быть поближе к рулю, и он сел спереди.

— Куда прикажете, господин майор?

— Хочу подышать свежим воздухом, Яцына, — ответил Ласиборский. — Отвезите-ка нас на часок куда-нибудь в ноле. Лучше всего по Краковскому шоссе, а там свернете на боковую дорогу, знаете, ту, что идет вдоль железнодорожного полотна.

Грянуло "Так точно!", и военный автомобиль тронулся с места. Неторопливо и степенно, избегая центральных улочек, он некоторое время кружил по окраинным переулкам. Была излюбленная голубятниками предзакатная пора — там и сям над двориками взмывали в небо серебри-стые стойки, подымаясь все выше и выше, пока сверкание крыльев не начинало сливаться с солнечным блеском. Вдоль длинных заборов и изгородей уже прогуливались парочки. Потом мостовые и тротуары совсем сузились… Машина увеличила скорость; за стеклами замелькали садовые участки, огороды и маленькие домишки, да и тех становилось все меньше. И вот впереди зазмеилась лента шоссе, по которому навстречу двигался красный автобус, а по обочине брела длинная вереница монахов в белых рясах, с загорелыми лицами. Майор все время молчал.

Оливковый шестиместный автомобиль уже свернул на боковую проселочную дорогу, бегущую параллельно железнодорожному полотну. Слева тянулись луга, несколько коров лежало в траве среди сапфировых цветов горечавки и пунцовых гвоздик. Вдалеке к склону оврага лепились деревенские хаты под темно-серыми соломенными крышами; их оконца поблескивали в лучах заходящего солнца. Всего два молодых вяза росли поблизости на бугре, устремив в сверкающую голубизну свои разветвляющиеся стволы-близнецы.

Тут автомобиль остановился, и майор, поочередно неуклюже согнув и распрямив колени, вылез из машины.

"Будь добр, не выходи, подожди меня в машине!" — сказал он кузену. Справа, прямо перед ним, проходила довольно высокая железнодорожная насыпь, сплошь заросшая кустиками осота и высокими травами с белыми зонтиками цветов, похожими на искусно сплетенные кружева. Ставя ноги боком и ежесекундно оступаясь, майор взобрался на насыпь. Рельсы, отливая синевой, убегали вдаль и неожиданно обрывались, видно перевалив через обсаженный кустарником бугор, за которым железнодорожное полотно шло под уклон. И вдруг над бугром показался клуб черно-белого дыма, а затем появился локомотив, тащивший небольшой пассажирский состав. С расстояния в несколько километров вагоны казались безобидным изделием игрушечного мастера — миниатюрной моделью поезда. Даже рев паровоза, доносившийся издалека, напоминал писк детской свистульки. Майор, отвернув рукав, посмотрел на часы. "В самый раз успели!" — сказал он. И остановился возле сверкающих жирным блеском рельсов.

Яцына заметно встревожился.

— Господин майор! — закричал он. — Курьерский идет!

— Вас никто не спрашивает, Яцына, — донеслось с насыпи.

— Слушаюсь.

Изучающий ботанику кузен, высунувшись из машины, обшаривал глазами травянистую насыпь; когда он поднял голову, Ласиборский все еще стоял возле самого железнодорожного полотна, постукивая пальцем по стеклышку часов. Потом, глубоко втянув в легкие воздух, огляделся по сторонам, словно турист, перед которым внезапно открылся вид на чужеземные горы или озера. Между тем вокруг не было ничего особенно примечательного — всего лишь уже описанный овраг с халупами, два вяза и сырой луг с лежащими на нем пестрыми коровами. И тем не менее майор точно зачарованный глядел на этих коров. Что с ним происходило: прощался ли он в тот момент с жизнью или прислушивался к переживаниям самоубийцы — переживаниям, которые всегда так глубоко его волновали, но никогда не были доступны? Ни рыжеусый Яцына, ни кузен-ботаник не успели даже понять, что произошло в следующую минуту. Сперва майор отошел было от рельсов… Но затем на насыпи мелькнуло что-то зеленоватое — почти одновременно с грохотом и сопением локомотива, который подлетел, выбрасывая из трубы сноп искр. Из окон высунулись пассажиры, свесившись через опущенные рамы. И сразу же, почти в ту же секунду, раздался металлический скрежет, лязг буферов и цепей. Яцына и молоденький кузен с изумлением увидели, что окутанный клубами пара курьерский поезд ни с того ни с сего остановился в сотне шагов от них посреди чистого поля, и не потому, что перед ним вспыхнул красный глаз семафора, нет — просто остановился без видимых причин, а из локомотива выскочили машинист и кочегар. Размахивая руками и что-то крича, они побежали назад, туда, где на рельсах лежали окровавленные останки артиллериста-коллекционера, начиная от шляпы и глаз и кончая замшевыми штиблетами. При первом же удобном случае он сообщил автору, что ему всего тридцать шесть лет, но у них в роду мужчины обычно очень рано седеют. Этот, кстати, весьма благовоспитанный господин с несколько стеклянным взглядом присоединился к ним, когда они у окошечка кассы делали ставки на фаворитку скачек, и обе азартные пожилые дамы тотчас приняли его под свое заботливое крылышко. Обращались они к нему "пан поручик".