Запыхавшийся капельдинер остановился только в фойе второго этажа.

— А как фамилия господина, которого вы ищете?

— Неважно… не в том дело, — прошептал в ответ Леон. — Это профессор… Главное, что у него завязанный глаз…

— Бегите за мной!

Снова гробовая тишина, фойе в форме подковы — справа мелькают горящие бра… Вдруг в глубине вырос третий капельдинер, старичок с седыми подстриженными усами; в руке он держал программку.

— Пан Игнась, — послышался шепот. — Нет там у вас такого… с белой повязкой на глазу?

— С черной, — поправил Леон.

— А в чем дело?

— Несчастный случай… Этот господин из больницы… Говорит, речь идет о человеческой жизни…

— Есть такой, только с другой стороны…

— Вызовите его в коридор… это профессор… Неважно, как его фамилия, ха. Мне всего-то… два слова ему… ска… зать, — задыхаясь, шептал Леон.

Они торопливо зашагали в другой конец закругленного фойе. Там тоже ярко горели бра и — теперь по правую руку — белели двери, двери… Размахивая программкой, старичок уже бежал трусцой. На программке виднелась та же фотография — женский орлиный профиль. Вдруг перед ними сверкнул позолоченный номер какой-то ложи.

— Здесь, — услышал Вахицкий.

Дверь с номером приоткрылась, и старичок на цыпочках исчез за нею. Но щель осталась. И тут из зрительного зала донеслись звуки рояля. Вероятно, это все же был не Шекспир, скорее бытовая драма с музыкальными вставками. В щель можно было увидеть часть сцены. В скрещенных лучах прожекторов на ней стояла молодая женщина в пышном пестро-синем платье простой мещанки. Странно, невольно подумал Леон, я же вижу, что она укачивает на руках ребенка, хотя… никакого ребенка нет!

Молодая женщина действительно так держала перед собой согнутую руку, словно на ней лежал младенец. Может, это немая сцена? Внезапно женщина начала медленно приседать, ритмично покачиваясь, широко, по-крестьянски, расставив ноги, по-прежнему без слов, и что самое поразительное — каждое ее движение как будто оставляло в воздухе линию, рисунок углем или сангвиной. Что же это за пьеса? На что… на что я смотрю? — подумал, вдруг опомнившись, Леон.

Каждому знакомо такое — каждому, кому выпало несчастье хоть однажды пережить тяжелый удар. Шагая по кладбищенской аллее за гробом, одетые в черное сироты, не только малолетние, но и взрослые, внезапно с возмущением ловят себя на том, что их вниманием завладела черноклювая синичка, в эту минуту как раз вспорхнувшая с ближайшего креста и севшая на могильный памятник поодаль. Они разглядывают ее хохолок, смотрят, как взъерошены перышки на желтом брюшке. И через секунду, устыдившись, снова обращают взоры на гроб. Или: в спальне у постели умирающего отца идет консилиум, а заплаканная дочь видит, что у одного из врачей горят уши, точно в данную минуту это важней всего остального. И тогда она восклицает про себя: "Господи, на что я смотрю, о чем думаю?.." Леон потом неохотно вспоминал о своем тогдашнем состоянии — видно, в некоторых случаях ему хотелось быть совсем не таким, каким он бывал.

— Не понимаю, куда он девался… Может, я ошибся — и он сидит в третьей отсюда ложе, — зашептал старичок, выходя обратно в фойе.

И сразу же засеменил дальше. Снова блеснул номер на белой двери, и снова дверь наполовину приоткрылась.

— Тс-с! — донеслось из ложи.

Ложа утопала в полумраке, и Вахицкий видел только сидящую сзади (то есть ближе всего к двери) особу. Этакую образцовую мать семейства, полнотелую варшавскую матрону, всю в кружевах, одетую, как говорится, "на выход", со сверкающим ожерельем на жирном загривке. Выражение лица у нее было воистину поразительное: уставившись перед собой, она улыбалась — только улыбалась, все шире и шире, все ласковее и добродушнее. И, расплываясь в этой странной улыбке, мерно покачивала головой, склоняя ее то к одному плечу, то к другому. Что она там видит? Леон вытянул шею и посмотрел поверх чьей-то шевелюры.

По-прежнему раздавались звуки рояля. На сцене та же самая молодая женщина в синем домашнем платье со множеством складок вдруг повернулась на месте, отчего и складки, и вообще все платье вздулось. Руки ее в коротких, до локтей, пышных рукавах поднялись и стали нежно гладить что-то в воздухе. И опять-таки поразительная вещь: все видели то, что она показывала. Перед нею были дети. Нет, нет, уже не грудной младенец. Девочки с льняными косичками, проказливые синеглазые мальчонки играли, возились, бегали вокруг нее. Какая интересная актриса, невольно подумал Леон. Окруженная невидимыми и вместе с тем совершенно реальными детьми, женщина во вздувающемся платье двигалась среди них — двигалась на редкость ритмично и там, где пробегала, оставляла в воздухе рисунок своих рук. Но тут дверь снова закрылась.

— Ну, я узнал… господин с завязанным глазом остался за кулисами… — услышал Леон.

Выскочивший из ложи капельдинер казался взволнованным не меньше его самого. Он даже потянул Леона за рукав.

— Ей-богу, всегда так… Коли уж стряслась беда, то и поезд обязательно опоздает…

Оба повернули обратно и бегом спустились по лестнице. Опять фойе, горящие бра и… двери, двери. Вдруг, приглушенные этими дверьми, из зрительного зала донеслись аплодисменты.

— Сюда, сюда, — услышал Леон.

И увидел перед собой черную щель, которая расширилась, и он в нее протиснулся; еще несколько ступенек, и впереди вырос лес скупо освещенных подмостей и свисающих сверху полотнищ; он был уже за кулисами.

— Сюда, сюда, пожалуйста…

Замызганный механик в комбинезоне слезал не то со стремянки, не то с крутой внутренней лестницы. Обеими руками он держал огромную, похожую на стеклянный шар электрическую лампу. Вдруг откуда-то сбоку, точно из корабельного люка, стремительно вынырнул невысокого роста и очень гибкий молодой человек в трико, напоминающем рыбью чешую, и накинутой на плечи пелерине. Упругим, каким-то звериным шагом он прошел мимо, задев капельдинера краем развевающейся парчовой пелерины, и исчез за боковой кулисой.

— Пан Ружанский, вы тут не видали одною… с черной повязкой на глазу? — послышался старческий шепот.

— Был здесь такой! — тоже едва слышно ответил замызганный механик с лампой в руках.

— Куда ж он девался, чтоб его…

— Тс-с… в чем дело? — донеслось сбоку.

Из полумрака выступила еще какая-то фигура в жилетке с расстегнутым воротничком.

— Несчастный случай… Машиной вроде кого-то переехало… Ищут человека с завязанным глазом… Может, кто из родственников…

— А, знаю, он в антракте в уборной сидел… У пана Гроке.

— Сейчас я туда сбегаю!.. — Капельдинер опять схватил Леона за рукав. — Только не стойте в проходе. Сюда… сюда, пожалуйста. — Он легонько оттолкнул Вахицкого назад. — Здесь и подождите спокойненько… Я мигом… — И старичок молниеносно исчез. [82]

Леон остался в каком-то закутке, заставленном прямоугольными листами оклеенной обоями фанеры; в глубине висело полотнище, на котором был намалеван огромный желтый подсолнух. Осторожно ступая, Вахицкий шагал взад-вперед по узкому проходу, когда же поворачивал голову, видел на стене надпись "Тишина". Совсем как в коридоре больницы. Леон с досадой пожал плечами — ему припомнился запах эфира. Больница. Что там сейчас происходит? Ха… Между тем время шло, а старик капельдинер не возвращался. Откуда эта музыка? — вдруг словно очнулся Леон. Впечатление было такое, будто рояль спрятан где-то рядом, под самым боком; казалось, стоит протянуть руку, и можно его коснуться. Вахицкий продолжал ходить туда-обратно, огибая ствол картонного дерева. И вдруг заметил, что в этом закутке он не один. Механиков, которые сидели под потолком над его головой, он не считал, но откуда-то появились две девочки, по виду пансионерки, в беретиках и с наивными личиками, хотя ноги у них были совсем такие, как у взрослых женщин. Девочки стояли как вкопанные за другой боковой кулисой и, держась за руки, глядели куда-то вперед. У одной было такое выражение лица, словно она ломала голову над сложной школьной задачкой. Вторая таращила глаза, и казалось, силится, но не может моргнуть. Что здесь происходит? — подумал Леон, поглядев на них, как на ту синичку, что перелетела с креста на могильный памятник. Обогнув высокую корзину с цветами, он подошел к девочкам и встал у них за спиной.