И опять не додуманная до конца мысль промелькнула и исчезла, унеслась назад, как телеграфный столб.

Леон посмотрел на висящие на стене круглые часы в коричневой деревянной оправе с надписью "Рой" на циферблате. Минутная стрелка дрогнула у него на глазах и перескочила на римскую цифру IV — значит, сейчас ровно двадцать минут одиннадцатого… "Она сказала: дела неважные, неважные", — повторил Вахицкий.

Быть может, профессор…ский уже вернулся домой? — подумал он. А если я скажу, что в "Оазисе" его нет, домашние надоумят, где его искать… Он все еще держал перед собой клочок бумаги с фамилией и номером телефона. И, не раздумывая больше, набрал этот номер.

— Алло! — послышалось в трубке.

— Простите, пан профессор еще не вернулся?

— Нет, папа вернется не раньше полуночи.

Ах папа? Протяжный голосок с виленским акцентом явно принадлежал очень юной особе, говорившей почему-то шепотом. Леону послышались в нем испуганные нотки. Отчего, по какой причине? Может, он слишком поздно звонит? В эту минуту его осенила некая мысль, и он сосредоточился по системе Станиславского.

Это подействовало.

— Простите, барышня, — начал он почти как профессиональный актер, не прилагая, впрочем, для этого никаких усилий. Все теперь шло как-то самой собой. Тон его, как он почувствовал, был одновременно просящим и убедительным. — Я звоню из больницы. Мне сказали, что вашего папу можно найти в "Оазисе", — торопливо говорил Леон. — Я звонил в "Оазис", но его там нет. Просто не знаю, что делать… Это очень важно. Тяжелый случай. Где мне отыскать вашего папу?

— Не-е зна-а-ю, — ответили в трубке.

— Может быть, мама знает?

— Тс-с… ш-ш… — словно испугался чего-то голосок.

Совсем еще девочка, подумал Леон.

— Послушай, дорога каждая минута… Возможно, от этого зависит жизнь человека, пойми!..

В трубке что-то прошептали.

— Что-о? — тоже шепотом переспросил Леон.

— Только не требуйте, чтобы папу оттуда вызывали публично… очень, очень вас прошу… не дай бог, мама узнает…

Девочка говорила так тихо, что Леон скорее угадывал, чем слышал ее слова.

— Хорошо, но как я узнаю твоего папу?

— Очень даже легко узнаете… У него на глазу черная повязка… Ну что… обещаете?..

— Обещаю… только быстрее.

— Он в Польском театре. Сидит, скорее всего, в ложе…

— В театре?! — воскликнул Леон. — Спасибо, сейчас я туда позвоню…

— Иисусе, Мария! — В шепоте девочки послышались слезы. — Вы ж обещали, что не станете его вызывать… как вы можете!..

И трубка умолкла, словно девочку вдруг охватил панический ужас. Когда же она вновь заговорила, то уже не шепотом, а довольно-таки звонким голоском.

— Ничего, мама! — раздалось восклицание. — Это ошибка! — И в мембране что-то щелкнуло.

Леон повесил трубку и чуть ли не бегом бросился в дежурку. На пороге стоял молодой человек в застегнутом сверху донизу белом халате. У него было пергаментное продолговатое лицо и черные брови-щеточки. Рыжеволосая сестра поднялась из-за стола, не отрывая руки от телефонного аппарата. Щеки ее горели.

— Пан доктор, это не моя ви-на, — говорила она медленно, будто нарочно растягивая слова. Так, невидимому, проявлялось ее волнение. — В Варшаве ни ду-ши. А если кто и есть — не сидит до-ма…

— Смешно! Вы что, в Краков собрались звонить? Впрочем, поступайте, как считаете нужным… В другом городе искать… смешно! — сердито фыркнул молодой врач. Это был доктор Вольфбаум. Обернувшись, он увидел Вахицкого. — А… а… а! — произнес он. — Вы еще здесь? Хм!

— Скажите, доктор, — начал Леон. — Как… она?

— Она неплохо это сделала, — коротко ответил ассистент. — Но я бы… я бы сумел лучше.

Он повернулся к Леону спиной и широкими неслышными шагами (на резиновых подошвах) удалился в глубину коридора.

— Алло, алло, междугородная? — в ту же минуту послышался взволнованный голос сестры. Одной рукой она прижимала трубку к уху, в другой держала карандаш, время от времени постукивая им по стеклянной поверхности стола. Леон переступил порог.

— Я узнал, где профессор…

Сестра подняла руку и помахала в воздухе карандашом, кинув на Вахицкого гневный взгляд.

— Междугородная? — (Она больше не растягивала слова.) — Срочный вызов с указанием адреса. — Она назвала какую-то фамилию и упомянула Ягеллонский университет. — Говорят из больницы Красного Креста. Понимаете, это очень срочно…

И повесила трубку.

— А… а… а! — Она протянула это "а… а… а" почти так же, как минуту назад, глядя на Вахицкого, молодой врач. — А… это вы! Что вы сказали?

— Я надеюсь, что сейчас доставлю профессора, которого вы искали, — вполголоса произнес Леон. — Я знаю, где он… Бегу… Что ему сказать?

— Пусть немедленно сюда позвонит. — Сестра заколебалась. — Симптомы абсолютно нетипичные…

Зашипела пружина, и стрелка на стенных часах перепрыгнула на половину одиннадцатого. Раздался глухой удар. Леон выбежал во двор.

Во дворе, несмотря на то что фасад больницы был залит светом (а возможно, именно поэтому), казалось еще темнее, чем двадцать минут назад. Серела только разветвляющаяся у подъезда дорога, с двух сторон огибающая клумбу и снова соединяющаяся, только уже где-то возле ворот, которые в темноте не были видны. Во дворе или, вернее, в саду — поскольку слева и справа шелестели черные лохматые кроны ко всему равнодушных деревьев — уже царили ночной покой и предусмотренная правилами целебная тишина. Возле лестницы не было никого, к кому можно было бы обратиться, и вообще ни одной живой души. Леон свернул влево и по плотному грунту обогнул клумбу. Такси! — думал он, может, за воротами поймаю… До ворот оставалось не больше дюжины шагов, но впереди пока не было видно ничего даже отдаленно их напоминающего: ни железных прутьев, пересекающих темно-синюю пустоту, ни сереющих по бокам каменных столбов. Ничего, буквально ничего. Чем больше отдалялся Леон от дома, тем становилось темнее. Бежал он едва ли не на ощупь, вслепую. Деревья, что ни шаг, тянули к нему свои цепкие косматые ветви.

А в остальном все вокруг застыло в равнодушном молчании. Безмолвствовала едва белеющая цветами черная клумба, как ни в чем не бывало источая крепкий аромат душистого табака. Ветки, которые Леон задевал, с бесстрастным шуршаньем отклонялись и распрямлялись вновь. Пелена туч, слегка протертая (словно изношенная материя на локте) в том месте, где, вероятно, краснела луна, тоже бездушно молчала, подобно небесам — и тем, что с маленькой буквы "н", и тем, что с "Н" большой. "Такси… — повторял Леон. — Что ж это ничего не видно, хоть глаз выколи…" Он обогнул лишь часть цветника, но казалось, бежит уже давно. Поэтому он ускорил шаг и чуть ли не скачками понесся вперед. И вдруг что-то ослепительно яркое хлестнуло его по глазам. Не замедляя бега, Леон невольно зажмурился, но тут же снова открыл глаза. На этот раз он выдержал необычайное сверкание, внезапно озарившее тьму перед его лицом. Мгновение спустя свет померк, пожелтел, и тогда Леон увидел просто в двух шагах от себя — пару оштукатуренных столбов, охраняющих вход в больницу, и на их фоне черные прутья распахнутых ворот… Он стремительно отскочил в сторону, прямо в гущу подстриженных кустов туи. И в самое время. В нескольких дюймах от него с ревом, даже не просигналив, промчался поблескивающий светлой эмалью открытый спортивный автомобиль — вероятно, очень дорогой. Вспарывая воздух, волны которого, словно чье-то горячее дыхание, едва не обожгли Леона, машина в мгновение ока обогнула цветник и, зашуршав шинами, остановилась перед порталом больницы. Неужели еще один несчастный случай — может быть, привезли еще одного человека, нуждающегося в безотлагательной помощи врачей. "Черт, кто ж так ездит!.." — тем не менее чуть не крикнул Леон. Выбравшись из кустов, он выбежал за ворота. Но и там было черно как в преисподней. Ослепленные светом фар глаза с трудом привыкали к темноте. Однако Леон видел достаточно хорошо, дабы убедиться, что поблизости нет ни одного такси. Да и откуда оно здесь могло взяться!