Словно прочитав мои мысли, ликвидатор заговорил:

– Мне скучно, Край… Ты даже представить не можешь, как мне скучно. Вот твой спутник – тот, кого ты считаешь сыном, – может. Он знает, что такое Путь через тысячи миров и тысячи прожитых жизней, через тысячи чужих страданий и чужой обыденности в телах, форму и содержание которых приходится принимать… Как же мне это обрыдло, Край. До смерти надоело – за шаг до Всеобщего Единения, ради которого я был создан. Всё моё существование – ради этого хренова Единения! Ради цели, давно мне чуждой, ставшей лишь принуждением моей памяти, записанной на портативные носители!..

Он говорил, говорил и говорил.

Иногда ненадолго умолкал и делал паузы.

Слова лились из него бесконечным потоком.

И тем странней эти слова – слишком серьёзные, не взрослые даже, а какие-то по-стариковски брюзжащие, жалкие – звучали из уст мальчишки в драном свитере посреди Цитадели на краю мира-исходника.

– Я хотел развлечься. Я думал, – я так надеялся! – что те ловушки, что я устроил, и то, как вы станете из них выкарабкиваться, окажется забавным времяпровождением. Но нет, я не получил удовольствия. Мне всё так же скучно. И я содрогаюсь от мысли, что следующий Прыжок – а вдруг?! – не станет последним для нашей цивилизации, и мне предстоит ещё целая вечность скуки. Целая вечность!..

– Я уже зеваю, слушая тебя, дружище. – От последнего слова меня перекосило, я едва сумел выдавить его из глотки, оно едва не застряло в зубах. Личный подвиг номер два.

И вновь Патрик дёрнул меня за рукав скафа. Эдак ещё порвёт в двух шагах от артефакта Прародителей. Вот будет потеха – прийти за Яростью Отцов из иного мира, протопать через смертельно опасные секторы и сразиться с опаснейшими тварями, чтобы сдохнуть у самой цели квеста! Это была бы шутка в стиле моей злодейки-судьбы.

– Ты не поймёшь, Край, – в очередной раз посетовал на мою несообразительность ликвидатор. – Вот он, твой сын, он поймёт, но ты…

Не договорив, ликвидатор зашагал по коридору, ведущему к Ярости Отцов.

У меня аж дыхание перехватило.

«Куда этот ублюдок собрался?! Он что, хочет заблокировать доступ к артефакту или даже уничтожить его?!» Обернувшись к Патрику, я прохрипел нечто невразумительное, состоящее из междометий и единственного существительного – «мать».

– Мама тут не причём, – вмиг помрачнел Патрик. – Мама у меня святая…

Он что, не видит, что происходит?! Надо остановить ликвидатора, пока не поздно!

Но было уже именно что поздно.

С того места, где мы стояли, я видел, как мальчишка-ликвидатор быстрым шагом миновал коридор со стенами, потолком и сводом из того же светящегося материала, что и балетный зал, и вторгся в скопление кристаллов, которые, кажется, называются сталактитами. Или это сталагмиты? Одни сверху, другие снизу росли, а какие из них какие, я путаю. Один ведь хрен! Худенькая фигурка пряталась за остроконечными глыбами, произрастающими из пола, а потом являла себя чуть дальше в промежутке между точно такими же глыбами, но свисающими с потолка. Перед тем, как мальчишка навсегда исчез в лабиринте, я увидел, что за спиной у него развиваются большие белые крылья…

И я бы бросился следом, схватил бы ликвидатора за перья, если надо, но меня не пустил Патрик!

Сыну вдруг захотелось обнять отца так крепко, что я не мог даже пошевелиться.

К тому же что-то странное творилось там, где проходил ликвидатор, – кристаллы зажигались изнутри разноцветным мерцающим пламенем и начинали вибрировать, издавая почти что церковный перезвон, от которого у меня случился мороз по коже.

Я сразу понял, что услышать такое – не к добру.

Впрочем, всё, что касается ликвидаторов, – не к добру и плохая примета.

И потому я не очень-то удивился, когда кристаллы принялись осыпаться градом мелких осколков, а потом из этой груды высвободились лучи и принялись метаться по коридору, отражаясь от стен, потолка и граней осколков, дробясь на мелкие лучики, соединяясь с иными лучами, вплетаясь в них, образуя причудливые цветовые гаммы…

Впору было стоять с открытым ртом и любоваться этой неописуемой красотой – если бы перезвон, сопровождавший мерцание кристаллов, не превратился жутчайшую какофонию, от которой у меня заломило в висках, в позвоночнике и вообще во всех суставах. Зубы тоже заболели. Глаза, казалось, выскочат из глазниц. Я почувствовал, что вот-вот из ушей и носа пойдёт кровь, а ведь её невозможно остановить, не сняв защиту!.. Хороша же защита, которая не может защитить от громких неприятных звуков! Двойка шестипалым, не предусмотрели элементарного!..

Патрик и я, не силах больше сдерживать дрожи в коленях, опустились на вибрирующий пол, а потом и вовсе завалились набок.

Свет из коридора, недавно ещё заполненного кристаллами льда, перебрался в бальный зал, заструившись по потолку и стенам, а потом уж ослепил и нас, лежащих на полу…

…Сколько продолжалась эта слепота, не знаю.

Для меня время и пространство перестали существовать.

Везде и всегда был один только я – и ничего кроме!

Я мог мыслью создавать миры, населять их разными – самыми забавными порой – существами, устаивать там войны, стравливая целые народы и расы, а потом примирять всех, в итоге уничтожая цивилизации апокалипсисами.

Я чувствовал себя богом.

Мне было подвластно абсолютно всё в моём «я».

И в то же время я испытывал неудовлетворённость своим положением. Мне не хватало Патрика, хотя я мог выдумать себе сотни, а то и миллионы Патриков, придав им какие угодно внешность и способности или же оставив их характеры такими же, как настоящего моего сына. И мне не хватало Милены со всей её стервозностью, хотя я мог с лёгкостью создать её копию в любой цветовой гамме, сделав её попеременно шатенкой, брюнеткой или рыжей, увеличив ей грудь или изменив разрез глаз, заставив её картавить или придав её голосу томный прибалтийский акцент…

Вот только не надо мне акцента, мне бы вернуться к моей женщине.

И не надо Максимке Краевому миллионов сыновей, а нужен один единственный – свой!

Но как раз эти-то мои простые желания и не могли исполниться во мне-создателе, ибо настоящие Патрик и Милена были снаружи, а обратно мне – демиургу! – хода не было. Твори здесь, Макс, и не высовывайся, не возжелай опуститься вновь до уровня муравья в одном из миллиардов муравейников!

Да и не позволено тебе это…

Такое вот на демиургов накладывается ограничение. Единственное, да, но ограничение!..

И вот тут, осознав всё, прочувствовав бессилие что-либо изменить, вырваться за границу мне дозволенного себя, я – нынешний отец и бывший муж – испытал такую ярость, каковой ещё не было ни в одном из миров никогда! Я рвал и метал, я проклинал мироздание, всех богов, какие есть, плевался, бил небытие кулаками, ногами, мечтал встретиться лицом к лицу хоть с одним Прародителем и долго, с наслаждением его истязать…

Я задыхался от собственной ярости.

Она душила меня, она…

– …дыши! Батя, дыши! Ну дыши! Прошу! Умоляю!

Надо мной бился выловленной рыбкой Патрик. Он трогал ладошками мою грудь, вроде как делая непрямой массаж сердца, и пытался через своё и моё забрало вдуть мне в рот хоть немного воздуха. Уверен, он понимал, как глупы эти пытки реанимировать меня, но не мог же он просто сидеть рядом и ждать, пока я умру?!

Это ведь мой сын, а не чей-то!

На его месте я поступил бы точно так же.

– Сынок, хватит уже. Рёбра мне сломаешь, сильный какой стал…

Он отвалился от меня, сел на пятую точку и отвернулся.

Зал, в котором мы находились, преобразился. Его ледяные поверхности точно протравили кислотой, но не беспорядочно, а там, где надо было неведомому архитектору, чтобы образовались хитрые орнаменты и надписи, проявились узоры – явно технические, похожие композиционно на дорожки микросхем. Все эти художества делились на три сектора-луча, которые выходили из точки на потолке и сходились в центре зала на штуковине, которой ранее здесь не наблюдалось и которая выглядела столь невзрачно, что взгляд просто соскальзывал с неё, не давал зафиксироваться на покатых гранях.