Довольно.

Гремучие сосны летят,

метель нависает, как пена,

сохатые ходят,

рогами стучат,

в тяжелом снегу по колено.

Опять по курятникам лазит хорек,

копытом забита дорога,

седые зайчихи идут поперек

восточного, дальнего лога.

Оббитой рябины

последняя гроздь,

последние звери —

широкая кость,

высоких рогов золотые концы,

декабрьских метелей заносы,

шальные щеглы,

голубые синцы,

девчонок отжатые косы…

Поутру затишье,

и снег лиловатый

мое окружает жилье,

и я прочищаю бензином и ватой

центрального боя ружье.

Деревья, кустарника пропасть,

болотная прорва, овраг…

Ты чувствуешь —

горе и робость

тебя окружают…

и мрак.

Ходов не давая пронырам,

у самой качаясь луны,

сосновые лапы над миром,

как сабли, занесены.

Рыдают мохнатые совы,

а сосны поют о другом —

бок о бок стучат, как засовы,

тебя запирая кругом.

Тебе, проходимец, судьбою,

дорогой — болота одни;

теперь над тобой, под тобою

гадюки, гнилье, западни.

Потом, на глазах вырастая,

лобастая волчья башка,

лохматая, целая стая

охотится исподтишка.

И старая туша, как туча,

как бурей отбитый карниз,

ломая огромные сучья,

медведь обрывается вниз.

Ни выхода нет, ни просвета,

и только в шерсти и зубах

погибель тяжелая эта

идет на тебя на дыбах.

Деревья клубятся клубами —

ни сна,

ни пути,

ни красы,

и ты на зверье над зубами

свои поднимаешь усы.

Ты видишь прижатые уши,

свинячьего глаза свинец,

шатанье слежавшейся туши,

обсосанной лапы конец.

Последние два шага,

последние два шага…

И грудь перехвачена жаждой,

и гнилостный ветер везде,

и старые сосны —

над каждой

по страшной пылает звезде.

Июлю месяцу не впервой

давить меня тяжелой пятой,

ловить меня, окружая травой,

томить меня духотой.

Я вижу, как лопнула кожура

багровых овощей, —

на черное небо пошла жара,

ломая уклад вещей.

Я задыхаюсь в час ночной

и воду пью спеша,

луна — как белый надо мной

каленый край ковша.

Я по утрам ищу… увы…

подножный корм коню —

звон кругом

от лезвий травы,

высохшей на корню.

И вот

начинает течь смола,

обваривая мух,

по ночам выходит из-за угла

истлевшей падали дух.

В конце концов

половина зари

отваливается, дрожа,

болото кипит —

на нем пузыри,

вонючая липкая ржа, —

и лес загорается.

Дует на юг,

поглубже в лес ветерок,

дубам и осинам

приходит каюк —

трескучей погибели срок.

Вставай,

поднимайся тогда,

ветлугай,

с водою иди на огонь,

туши его,

задуши,

напугай,

гони дымок и вонь.

Копай топорами широкие рвы,

траву губи на корню,

чтобы нельзя по клочьям травы

дальше лететь огню.

Чтобы между сосновых корней

с повадкой лесного клеща

маленькое семейство огней

не распухало, треща.

Вставай,

поднимайся —

и я за тобой,

последний леса жилец,

иду вперед с опаленной губой

и падаю наконец.

Огонь проходит сквозь меня.

Я лег на пути огня,

и падает на голову головня,

смердя,

клокоча

и звеня.

Вот так прожить

и так умереть,

истлеть, рассыпаясь в прах,

золою лежать

и только шипеть,

пропеть не имея прав.

И новые сосны взойдут надо мной,

взметнут свою красу,

я тлею и знаю —

всегда под сосной,

всегда живу в лесу.

Что же в нем такого —

в рваном и нищем?

На подбородке — волос кусты,

от подбородка разит винищем,

кислыми щами

на полверсты.

В животе раздолье —

холодно и пусто,

как большая осень

яровых полей…

Нынче — капуста,

завтра — капуста,

послезавтра — тех же щей

да пожиже влей.

В результате липнет тоска, как зараза,

плачем детей

и мольбою жены,

на прикрытье бедности

деда Тараса

господом богом

посланы штаны.

У людей, как у людей, —

летом тянет жилы

русский, несуразный, дикий труд,

чтобы зимою со спокоем жили —

с печки на полати, обычный маршрут.

Только дед от бедности

ходит — руки за спину,

смотрит на соседей:

чай да сахар,

хлеб да квас… —

морду синеватую, тяжелую, заспанную

морду выставляя напоказ.

Он идет по первому порядку деревни —

на дорогу ссыпано золото осин.

— Где мои соседи?

— В поле, на дворе они,

Якова Корнилова разнесчастный сын.

И тебе навстречу,

жирами распарена,

по первому порядку своих деревень

выплывает туша розовая барина —

цепка золотая по жилету, как ремень.

Он глядит зелеными зернышками мака,

он бормочет — барин — раздувая нос:

— Здравствуй, нерадивая собака,

пес…

Это злобу внука,

ненависть волчью

дед поднимает в моей крови,

на пустом животе ползая за сволочью:

— Божескую милость собаке яви…

Я ее, густую, страшной песней вылью

на поля тяжелые,

в черный хлеб и квас,

чтобы встал с колен он,

весь покрытый пылью,

нерадивый дед мой —

Корнилов Тарас.