Я из ряда вон выходящих

сочинений не сочиню,

я запрячу в далёкий ящик

то, чего не предам огню.

И, покрытые пыльным смрадом,

потемневшие до костей,

как покойники, лягут рядом

клочья мягкие повестей.

Вы заглянете в стол. И вдруг вы

отшатнётесь — тоска и страх:

как могильные черви, буквы

извиваются на листах.

Муха дохлая — кверху лапки,

слюдяные крылья в пыли.

А вот в этой багровой папке

стихотворные думы легли.

Слушай — и дребезжанье лиры

донесётся через года

про любовные сувениры,

про январские холода,

про звенящую сталь Турксиба

и «Путиловца» жирный дым,

о моём комсомоле — ибо

я когда-то был молодым.

Осторожно, рукой не трогай —

расползётся бумага. Тут

всё о девушке босоногой —

я забыл, как её зовут.

И качаюсь, большой, как тень, я,

удаляюсь в края тишины,

на халате моём сплетенья

и цветы изображены.

И какого дьявола ради,

одуревший от пустоты,

я разглядываю тетради

и раскладываю листы?

Но наполнено сердце спесью,

и в зрачках моих торжество,

потому что я слышу песню

сочинения моего.

Вот летит она, молодая,

а какое горло у ней!

Запевают её, сидая

с маху конники на коней.

Я сижу над столом разрытым,

песня наземь идёт с высот,

и подкованым бьёт копытом,

и железо в зубах несёт.

И дрожу от озноба весь я —

радость мне потому дана,

что из этого ящика песня

в люди выбилась хоть одна.

И сижу я — копаю ящик,

и ушла моя пустота.

Нет ли в нём каких завалящих,

но таких же хороших, как та?