ЦЫГАНКИ Не стоит десятки годов спустя Словами себя опоганить, Что снова цыганки Грегочут, свистят И топают сапогами. Поют и запляшут — Гуляет нога, Ломая зеленые стебли… И я вспоминаю Шатры И луга, Повозки цыганок и степи… Держите меня… Это всё не пустяк… Держите… Спросите — куда я? Но снова и гикают, и свистят, И врут про меня, гадая… Среди обыденных людских племен В Самаре, в Москве, в Ярославле Я буду богат, — И я буду умен, И буду навеки прославлен… Прекрасная радость И ласковый стыд, — Как жить хорошо на свете!.. Гадалка, прости, Мы не очень просты, И мы не зеленые дети. А наше житье — Не обед, не кровать, — К чему мне такие враки? Я часто от голода околевать Учился у нашей собаки. Напрасно, цыганка, трясешь головой. А завтра… Айда спозаранок… Я уйду с толпой цыганок За кибиткой кочевой. Погуляем мы на свете, Молодая егоза, Поглядим, как звезды светят И восточные глаза. Чтобы пели, Чтобы пили, — На поляне визг, — Под гитару бы любили На поляне вдрызг, И подковками звеня, Не ушла бы от меня… Вы знаете? Это теперь — пустяк, Но чудятся тройки и санки, Отчаянно гикают и свистят, И любят меня цыганки. МУЗЕЙ ВОЙНЫ Вот послушай меня, отцовская сила, сивая борода. Золотая, синяя, Азовская, завывала, ревела орда. Лошадей задирая, как волки, батыри у Батыя на зов у верховья ударили Волги, налетая от сильных низов. Татарин, конечно, верн_а_ твоя обожженная стрела, лепетала она, пернатая, неминуемая была. Игого, лошадиное иго — только пепел шипел на кустах, скрежетала литая верига у боярина на костях. Но уже запирая терем и кончая татарскую дань, царь Иван Васильевич зверем наказал наступать на Казань. Вот послушай, отцовская сила, сивая твоя борода, как метелями заносило все шляхетские города. Голытьбою, нелепой гульбою, матка бозка и пан_о_ве, с ним бедовати — с Тарасом Бульбою — восемь весен и восемь зим. И колотят копытами в поле, городишки разносят в куски, вот высоких насилуют полек, вырезая ножами соски. Но такому налету не рады, отбивают у вас казаки, визжат веселые сынки, и, как барышник, звонок, рыж, поет по кошелям барыш. А водка хлещет четвертями, коньяк багровый полведра, и черти с длинными когтями ревут и прыгают с утра. На пьяной ярмарке, на пышной — хвастун, бахвал, кудрями рыж — за всё, за барышню барышник, конечно, отдает барыш. И улетает с табунами, хвостами плещут табуны над сосунками, над полями, над появлением луны. Так не зачти же мне в обиду, что распрощался я с тобой, что упустил тебя из виду, кулак, барышник, конобой. И где теперь твои стоянки, магарычи, со свистом клич? И на какой такой гулянке тебя ударил паралич? Ты отошел в сырую землю, глаза свои закрыл навек, и я тебя как сон приемлю — ты умер. Старый человек. «Похваляясь любовью недолгой…» Похваляясь любовью недолгой, растопыривши крылышки в ряд, по ночам, застывая над Волгой, соловьи запевают не в лад. Соловьи, над рекой тараторя, разлетаясь по сторонам, города до Каспийского моря называют по именам. Ни за что пропадает кустарь в них, ложки делает, пьет вино. Перебитый в суставах кустарник ночью рушится на окно. Звезды падают с ребер карнизов, а за городом, вдалеке, — тошнотворный черемухи вызов, весла шлепают на реке. Я опять повстречаю ровно в десять вечера руки твои. Про тебя, Александра Петровна, заливают вовсю соловьи. Ты опустишь тяжелые веки, пропотевшая, тяжко дыша… Погляди — мелководные реки машут перьями камыша. Александра Петровна, послушай, — эта ночь доведет до беды, придавившая мутною тушей наши крошечные сады. Двинут в берег огромные бревна с грозной песней плотовщики. Я умру, Александра Петровна, у твоей побледневшей щеки. . . . . Но ни песен, ни славы, ни горя, только плотная ходит вода, и стоят до Каспийского моря, засыпая вовсю, города. |
