Дети Припоминаю лес, кустарник, незабываемый досель, увеселенья дней базарных — гармонию и карусель. Как ворот у рубахи вышит — звездою, гладью и крестом, как кони пляшут, кони пышут и злятся на лугу пустом. Мы бегали с бумажным змеем, и учит плавать нас река, ещё бессильная рука, и ничего мы не умеем. Ещё страшны пути земные, лицо холодное луны, ещё для нас часы стенные великой мудрости полны. Ещё веселье и забава, и сенокос, и бороньба, но всё же в голову запало, что вот — у каждого судьба. Что будет впереди, как в сказке, — один индейцем, а другой — пиратом в шёлковой повязке, с простреленной в бою ногой. Так мы растём. Но по-иному другие годы говорят: лет восемнадцати из дому уходим, смелые, подряд. И вот уже под Петербургом любуйся тучею сырой, довольствуйся одним окурком заместо ужина порой. Глотай туман зелёный с дымом и торопись ко сну скорей, и радуйся таким любимым посылкам наших матерей. А дни идут. Уже не дети, прошли три лета, три зимы, уже по-новому на свете воспринимаем вещи мы. Позабываем бор сосновый, реку и золото осин, и скоро десятифунтовый у самого родится сын. Он подрастёт, горяч и звонок, но где-то есть при свете дня, кто говорит, что «мой ребёнок» про бородатого меня. Я их письмом не побалую про непонятное своё. Вот так и ходит вкруговую моё большое бытиё. Измерен весь земной участок, и я, волнуясь и скорбя, уверен, что и мне не часто напишет сын мой про себя. Память По улице Перовской иду я с папироской, пальто надел внакидку, несу домой халву; стоит погода — прелесть, стоит погода — роскошь, и свой весенний город я вижу наяву. Тесна моя рубаха, и расстегнул я ворот, и знаю, безусловно, что жизнь не тяжела — тебя я позабуду, но не забуду город, огромный и зелёный, в котором ты жила. Испытанная память, она моя по праву, — я долго буду помнить речные катера, сады, Елагин остров и Невскую заставу, и белыми ночами прогулки до утра. Мне жить ещё полвека, — ведь песня не допета, я многое увижу, но помню с давних пор профессоров любимых и университета холодный и весёлый, уютный коридор. Проснулся город, гулок, летят трамваи с треском… И мне, — не лгу, поверьте, — как родственник, знаком и каждый переулок, и каждый дом на Невском, Московский, Володарский и Выборгский райком. А девушки… Законы для парня молодого написаны любовью, особенно весной, — гулять в саду Нардома, знакомиться — готово… ношу их телефоны я в книжке записной. Мы, может, постареем и будем стариками, на смену нам — другие, и мир другой звенит, но будем помнить город, в котором каждый камень, любой кусок железа навеки знаменит. «Всё уйдёт. Четыреста четыре» Всё уйдёт. Четыреста четыре умных человеческих голов в этом грязном и весёлом мире песен, поцелуев и столов. Ахнут в жижу чёрную могилы, в том числе, наверно, буду я. Ничего, ни радости, ни силы, и прощай, красивая моя. Сочиняйте разные мотивы, всё равно недолго до могилы. «Вы меня теперь не трожте» Вы меня теперь не трожте — мне не петь, не плясать — мне осталось только локти кусать. Было весело и пьяно, а теперь я не такой, за четыре океана улетел мой покой. Шепчут листья на берёзах: — Нехороший ты, хмельной… Я иду домой — тверёзых обхожу стороной. Пиво горькое на солоде затопило мой покой… Все хорошие, весёлые — один я плохой. Сын Только голос вечером услышал, молодой, весёлый, золотой, ошалелый, выбежал — не вышел — побежал за песенкой за той. Тосковать, любимая, не стану — до чего кокетливая ты, босоногая, по сарафану красным нарисованы цветы. Я и сам одетый был фасонно: галифе парадные, ремни, я начистил сапоги до звона, новые, шевровые они. Ну, гуляли… Ну, поговорили, — по реке темнее и темней, — и уху на первое варили мы из краснопёрых окуней. Я от вас, товарищей, не скрою: нет вкусней по родине по всей жаренных в сметане — на второе — неуклюжих, пышных карасей. Я тогда у этого привала подарил на платье кумачу. И на третье так поцеловала — никаких компотов не хочу. Остальное молодым известно, это было ночью, на реке, птицы говорили интересно на своём забавном языке. Скоро он заплачет, милый, звонко, падая в пушистую траву. Будет он похожий на сомёнка, я его Семёном назову. Попрошу чужим не прикасаться, побраню его и похвалю, выращу здорового красавца, в лётчики его определю. Постарею, может, поседею, упаду в тяжёлый, вечный сон, но надежду всё-таки имею, что меня не позабудет он. |
