ПРОДОЛЖЕНИЕ ЖИЗНИ Я нюхал казарму, я знаю устав, я жизнь проживу по уставу: учусь ли, стою ль на посту у застав — везде подчинен комсоставу. Горит надо мною штыка острие, военная дует погода, — тогда непосредственное мое начальство — товарищ комвзвода. И я, поднимаясь над уймой забот, я — взятый в работу крутую — к тебе заявляюсь, товарищ комвзвод, тебе обо всем рапортую. И, помня наказ обстоятельный твой, я верен, как пули комочек, я снова в работе, боец рядовой, товарищ, поэт, пулеметчик. Я знаю себя и походку свою, я молод, настойчив, не робок, и если погибну, погибну в бою с тобою, комвзвода, бок о бок. Восходит сияние летнего дня, хорошую красит погоду, и только не видно тебя и меня, товарищей наших по взводу. Мы в мягкую землю ушли головой, нас тьма окружает глухая, мы тонкой во тьме прорастаем травой, качаясь и благоухая. Зеленое, скучное небытие, хотя бы кровинкою брызни, достоинство наше — твое и мое — в другом продолжении жизни. Всё так же качаются струи огня, военная дует погода, и вывел на битву другого меня другой осторожный комвзвода. За ними встревожена наша страна, где наши поля и заводы: затронута черным и смрадным она дыханьем военной погоды. Что кровно и мне и тебе дорога, сиреной приглушенно воя, громадною силой идет на врага по правилам тактики боя. Врага окружая огнем и кольцом, медлительны танки, как слизни, идут коммунисты, немея лицом, — мое продолжение жизни. Я вижу такое уже наяву, хотя моя участь иная, — выходят бойцы, приминая траву, меня сапогом приминая. Но я поднимаюсь и снова расту, темнею от моря до моря. Я вижу земную мою красоту без битвы, без крови, без горя. Я вижу вдали горизонты земли — комбайны, качаясь по краю, ко мне, задыхаясь, идут… Подошли. Тогда я совсем умираю. «Тосковать о прожитом излишне…» Тосковать о прожитом излишне, но печально вспоминаю сад, — там теперь, наверное, на вишне небольшие ягоды висят. Медленно жирея и сгорая, рыхлые качаются плоды, молодые, полные до края сладковатой и сырой воды. Их по мере надобности снимут на варенье и на пастилу. Дальше — больше, как диктует климат, осень пронесется по селу. Мертвенна, облезла и тягуча — что такое осень для меня? Это преимущественно — туча без любви, без грома, без огня. Вот она, — подвешена на звездах, гнет необходимое свое, и набитый изморозью воздух отравляет наше бытие. Жители! Спасайте ваши души, заползайте в комнатный уют, — скоро монотонно прямо в уши голубые стекла запоют. Но, кичась непревзойденной силой, я шагаю в тягостную тьму попрощаться с яблоней, как с милой молодому сердцу моему. Встану рядом, от тебя ошую, ты, пустыми сучьями стуча, чувствуя печаль мою большую, моего касаешься плеча. Дождевых очищенных миндалин падает несметное число… Я пока еще сентиментален, оптимистам липовым назло. НОВЫЙ, 1933 ГОД Полночь молодая, посоветуй, — ты мудра, всезнающа, тиха, — как мне расквитаться с темой этой, с темой новогоднего стиха? По примеру старых новогодних, в коих я никак не виноват, можно всыпать никуда не годных возгласов: Да здравствует! Виват! У стены бряцает пианино. Полночь надвигается. Пора. С Новым годом! Колбаса и вина. И опять: Да здравствует! Ура! Я не верю новогодним одам, что текут расплывчатой рекой, бормоча впустую: С Новым годом… Новый год. Но все-таки — какой? Вот об этом не могу не петь я, — он идет, минуты сочтены, — первый год второго пятилетья роста необъятного страны. Это вам не весточка господня, не младенец розовый у врат, и, встречая Новый год сегодня, мы оглядываемся назад. Рельсы звякающие Турксиба… Гидростанция реки Днепра… Что же? Можно старому: Спасибо! Новому: Да здравствует! Ура! Не считай мозолей, ран и ссадин на ладони черной и сырой — тридцать третий будет год громаден, как тридцатый, первый и второй. И приснится Гербертам Уэллсам новогодний неприятный сон, что страна моя по новым рельсам надвигается со всех сторон. В лоб туманам, битвам, непогодам снова в наступление пошли — С новым пятилетьем! С Новым годом старой, исковерканной земли! Полночь. Я встаю, большой и шалый, и всему собранию родной… Старые товарищи, пожалуй, выпьем по единой, по одной… |
