Материнская любовь не сделала Айдрис эгоистичной; в самом начале эпидемии она стала ухаживать за больными и беспомощными. Я запретил ей это, и она подчинилась. Я сказал ей, что мысль об угрозе, с которой она соприкасается, для меня непереносима; что сознание ее безопасности даст мне силы всё выдерживать. Я указал ей на риск, которому подвергаются дета во время ее отлучек, и она наконец согласилась не выходить за ограду парка. В самом замке у нас жило немало несчастных, покинутых родственниками и оставшихся без помощи; уже и этого было довольно, чтобы занять ее время и внимание. А непрестанная тревога за меня и детей, как ни старалась Айдрис побороть или скрыть ее, наполняла все ее мысли и подтачивала силы. Первой заботой Айдрис были здоровье и безопасность детей, а второй — утаить от меня свой страх и слезы. Каждый вечер, когда я возвращался в замок, меня ждали там отдых и любовь. Часто случалось мне до полуночи бодрствовать у ложа умирающего, а потом ехать много миль во тьме дождливой ночи, и одно лишь поддерживало меня — мысль о благополучии и безопасности тех, кого я любил. Когда я бывал потрясен до лихорадочного жара каким-либо особо страшным зрелищем, я клал голову на колени Айдрис, и мой неистово бившийся пульс становился все более ровным; ее улыбка исцеляла меня от безнадежности, ее объятия баюкали и успокаивали мое исстрадавшееся сердце.
Лето было в разгаре; чума, увенчанная короной из солнечных лучей, рассыпала свои меткие стрелы по всей земле. Народы склоняли перед ними головы и умирали. Хлеба, в тот год уродившиеся на редкость обильно, осенью гнили на корню; несчастный, вышедший собрать урожай для своих детей, лежал в борозде мертвым. Лесные деревья величаво повевали ветвями, в то время как умирающие, лежа в их тени, нарушали лесную мелодию болезненными криками. В листве мелькало яркое оперение птиц; олени безбоязненно отдыхали в папоротниках; быки и лошади, покинув свои стойла, которые никго не охранял, паслись на пшеничных полях. Смерть поражала одних лишь людей.
Росла смертность, росли и наши страхи. Моя любимая и я смотрели то друг на друга, то на наших малюток.
— Мы спасем их, Айдрис, — говорил я. — Я их спасу. Пройдут годы, и мы расскажем им о наших страхах, исчезнувших вместе с породившей их причиной. Пусть лишь они одни останутся на земле, но они будут жить; их щеки не побледнеют, их звонкие голоса не умолкнут.
Наш старший уже понимал многое из происходившего и порой с серьезным видом спрашивал меня о причине столь страшных опустошений. Но ему было всего лишь десять лет, и свойственная детству веселость скоро прогоняла заботу с его чела. Ивлин, смеющийся херувим, резвое дитя, еще не знавшее ни печали, ни мук, встряхивал светлыми кудрями, оглашал наши покои веселым смехом и на тысячу ладов привлекал наше внимание к своим играм. Клара, наша милая, кроткая Клара, была нам опорой, утешением и радостью. Она взялась ухаживать за больными, утешать скорбящих, помогать престарелым и развлекать детей, участвуя в их играх. Она скользила по залам замка словно добрый дух, ниспосланный Небом, чтобы освещать наши темные дни неземным сиянием. Всюду, где она ступала, слышались благодарность и хвала. Когда она стояла перед нами во всей своей милой простоте, играла с нашими детьми или старательно оказывала маленькие услуги Айдрис, мы дивились, сколько героизма, мудрости и деятельной доброты таилось в ее нежных чертах и мелодичном голосе.
Лето все длилось; мы верили, что зима хотя бы приостановит эпидемию. Что она вовсе сойдет на нет — эту надежду, это заветное желание мы не смели высказать. Когда кто-нибудь необдуманно заговаривал об этом, слушатели, громко зарыдав, показывали, как тяжки их опасения и как мало осталось надежд. Что касается меня, то мои труды ради общественного блага позволяли мне лучше, чем большинству, видеть подлинные размеры бедствий, чинимых нашим невидимым врагом. За один лишь месяц вымерло целое селение. Там, где в мае появлялся первый заболевший, в июне на дорогах лежали непогребенные тела; дома стояли пустыми, из труб не шел дым; часы хозяйки, остановившись, отмечали время, когда в доме победила смерть. Из таких домов я иной раз спасал осиротевшее дитя, уводил скорбевшую молодую мать от безжизненного тела ее первенца или утешал дюжего землепашца, как ребенок плакавшего о погибшей семье.
Прошел июль. Должен же был пройти и август, а к середине сентября можно было на что-то надеяться. Мы нетерпеливо считали дни. Городские жители, желая перепрыгнуть остававшийся опасный промежуток времени, пустились в разгул. Кутежами и всем, что звалось у них удовольствием, они стремились прогнать черные мысли и усыпить отчаяние. Никто, кроме Адриана, не сумел бы укротить пестрое городское население, которое, словно табун невзнузданных коней, рвущихся к пастбищу, отбросило под влиянием главного страха все прочие опасения. Даже Адриану пришлось отчасти уступить, чтобы и дальше если не управлять толпой, то хотя бы держать ее распущенность в неких границах. Театры были открыты; открыты и посещаемы были и другие места общественных увеселений. Адриан полагал, что нужны развлечения, которые успокаивали бы чрезмерное возбуждение зрителей, а по окончании не вызывали новых приступов отчаяния. Более всего зрителям нравились мрачные трагедии. Комедии составляли слишком резкий контраст отчаянию, царившему в их душах; когда шла комедия, актеру нередко случалось наткнуться в своей роли на слово или мысль, чересчур противоречившие его собственному тяжкому унынию, и тогда, среди смеха, вызванного его комическими выходками, он разражался рыданиями; зрители из сочувствия также начинали плакать, и веселое зрелище превращалось в трагическое.
Я по натуре не был склонен искать утешения в подобных развлечениях — ни в театре, где шутовские выходки и грубый смех вызывали нездоровую веселость, а притворные слезы и вопли передразнивали подлинное горе, ни на многолюдных празднествах, где веселье имеет источником худшие чувства человека, а когда обращается к лучшим, то покрывает их фальшивым глянцем, ни на пирушках, которые на деле были поминками.
Впрочем, однажды я увидел в театре весьма интересную сцену, когда природа одержала верх над искусством; так мощный водопад сносит жалкие искусственные каскады, питавшиеся малой частью его вод.
Я приехал в Лондон, чтобы увидеться с Адрианом. Во дворце его не было; слуги не знали, где он, но не ждали его раньше ночи. Был только седьмой час погожего летнего вечера, и я провел эти свободные часы, прогуливаясь по безлюдным улицам Лондона; порой я сворачивал, пропуская похоронную процессию; порой из любопытства останавливался у того или иного места; это была печальная прогулка, ибо я всюду находил заброшенность, а немногие встречавшиеся мне прохожие были так бледны и унылы, так полны заботой и страхом, что, утомясь зрелищами безысходного горя, я повернул к дому.
Дойдя до Холборна229, я оказался возле трактира, где песни и выкрики буйной компании наводили еще большую грусть, чем молчаливые и бледные люди, шедшие за гробом. Подобное мертвенно-бледное создание было и здесь и бродило возле дома. Убогая одежда указывала на крайнюю бедность; подходя то к окну, то к двери трактира, женщина, как видно, хотела туда войти, но не решалась. Внезапно вырвавшийся оттуда шум пьяного веселья, казалось, поразил ее в самое сердце. «Как он может?!» — пробормотала она и, собравшись с духом, вошла. Хозяйка встретила ее тут же за порогом, и бедная женщина спросила:
— Ведь мой муж здесь, не правда ли? Могу я видеть Джорджа?
— Видеть? — вскричала хозяйка. — Что ж, ступай к нему. Его еще вчера схватила чума, и мы отправили его в больницу.
Несчастная, задававшая вопрос, прислонилась к стене и слабо вскрикнула.
— О, неужели вы так безжалостны, что отправили его туда?
Хозяйке было недосуг, и она быстро отошла, но одна из трактирных служанок, более отзывчивая, подробно рассказала, что муж женщины после ночного кутежа заболел и собутыльники поспешно доставили его в госпиталь Св. Варфоломея230.
