Никто не стал убирать его презренные останки. Тела бедной Джульетты и ее ребенка поместили на катафалк, и в глубокой печали процессия двинулась к Версалю. На пути им встретились те, кто ушел из-под защиты Адриана и намеревался присоединиться к фанатикам. Им поведали ужасную повесть, и они повернули назад. Так, не уменьшившись числом, вслед за катафалком — печальной эмблемой вновь обретенного ими разума — предстали они перед Адрианом и снова, теперь уже навеки, обещали повиновение его приказам и верность его делу.

Описанные события заняли столько времени, что июнь отсчитал уже более половины своих дней, прежде чем мы возобновили долго откладывавшееся путешествие. На следующий день после возвращения моего в Версаль шесть человек из числа тех, кого я оставил в Вильнёв-ле-Гиаре, прибыли с вестью, что другие уже продолжают свой путь в Швейцарию. Мы последовали за ними.

Оглядываясь на какой-либо прошедший промежуток времени, сам по себе короткий, удивляешься, отчего он казался нескончаемо долгим. В конце июля, когда мы почти прибыли в Дижон, недавно прожитые часы, дни и недели смешались в океане минувшего; а между тем все они несли с собою роковые события и тяжкое горе. К концу июля после них прошло лишь чуть более месяца, если измерять человеческую жизнь восходами и закатами солнца; но, увы, за это время пылкая юность сделалась седой, румяные щеки молодой матери покрылись глубокими, неизгладимыми морщинами, стройное тело молодого мужчины, согнувшись, словно под бременем долгих лет, стало казаться дряхлым. Бывали роковые ночи, когда солнце старилось прежде, чем успевало взойти; бывали знойные дни, которым даже благоуханный вечер, замедлив свой приход с далекого востока, не приносил прохлады; дни, когда тень на солнечных часах не успевала продвинуться и на час, а целая человеческая жизнь, полная мучений, кончалась для страдальца в безвременной могиле.

Когда мы уезжали из Версаля, нас было тысяча триста человек. Это случилось восемнадцатого июня. В нашей длинной процессии были представлены все виды любви и привязанности, соединяющей людей. Отцы и мужья заботливо собирали вокруг себя свои семьи; жены и матери искали опоры в своих мужественных спутниках и с нежностью и тревогой обращали взоры на окружавших их детей. Все были печальны, однако еще не расстались с надеждой. Каждый думал, что кто-то все же спасется, и каждый, с упорным оптимизмом, свойственным человеческой природе, верил, что уцелеет именно его семья.

Мы проехали Францию, оказавшуюся безлюдной пустыней. В некоторых крупных городах оставались один-два жителя, бродивших там, точно призраки. Словом, пополнения у нас было мало, зато убыль из-за смертей такова, что скоро стало легче считать тех, кто уцелел. Мы не оставляли никого из заболевших, пока смерть не позволяла нам предать их земле; поэтому продвижение наше было медленным, и каждый день чума пробивала брешь в наших рядах: люди умирали десятками и сотнями. Смерть не знала пощады; мы перестали ожидать ее и каждое утро встречали солнце с мыслью, что, быть может, не увидим следующего восхода.

На всем этом печальном пути страхи и ужасные видения, пугавшие нас весной, по-прежнему посещали наших малодушных путников. Каждый вечер им являлись все новые призраки. Любое засохшее дерево было привидением, любой косматый куст приобретал пугающие очертания. Эти ежедневные чудеса вскоре перестали страшить нас, и тогда появились другие. Кто-то с уверенностью утверждал, будто солнце встало на час позже, чем ему положено. Затем было замечено, что оно становится все более тусклым, а тени имеют невиданные формы. Невозможно себе представить, чтобы в прежней размеренной, спокойной жизни причудливые обманы зрения и слуха производили столь ужасное впечатление. Как видно, наши органы чувств, не подкрепленные другими свидетельствами, настолько ненадежны, что я лишь с величайшим трудом отстранял от себя веру в сверхъестественное, разделявшуюся большинством моих спутников. Будучи единственным, кто среди толпы безумцев не потерял рассудка, я едва решался уверить себя, что с дневным светилом не произошло никаких перемен; что в ночной тени не таятся бесчисленные грозные призраки; что ветер, когда он поет в деревьях или свистит в пустом здании, не наполнен стонами и воплями отчаяния. Порой самые обычные предметы приобретали причудливый вид, и при этом смешении знакомого и реального с призраками всего, чего мы боялись, кровь стыла в наших жилах.

Однажды в сумерках мы заметили на дороге белую фигуру выше обычного человеческого роста; она металась, то взмахивая руками, то удивительно высоко подпрыгивая, то вертясь волчком, то выпрямляясь и усиленно жестикулируя. Наши путники, постоянно готовые видеть сверхъестественное и верить в него, встали в некотором отдалении; становилось темнее, и даже самые недоверчивые оробели при виде одинокого призрака, чьи прыжки если и плохо согласовывались с достоинством, подобающим привидению, то превосходили возможности смертного человека. Призрак то высоко подпрыгивал на месте, то перемахивал через высокую живую изгородь и тут же снова оказывался перед нами, посреди дороги. Когда подошел я, ужас зрителей этого представления заставил некоторых убежать, а остальных тесно сбиться в кучу. Выходец с того света заметил нас; он приблизился; мы почтительно отступили, а он отвесил нам низкий поклон. Зрелище было неотразимо комическим, даже для наших несчастных путников; учтивость незнакомца они приветствовали дружным смехом. Тогда он вскочил, как бы последним усилием, и опустился наземь, став в темноте почти невидимым. Среди путников вновь наступило испуганное молчание; наиболее смелые все же решились к нему подойти. Подняв умиравшего с земли, они нашли трагическую разгадку нелепой сцены. То был танцор из оперного театра, принадлежавший к труппе, которая покинула Вильнёв-ле-Гиар. Он заболел и был брошен своими товарищами. В бреду он вообразил себя на сцене; даже умирая, бедняга обрадовался последним аплодисментам, которыми могли наградить грацию и легкость его танца.

В течение нескольких дней нам являлось привидение, прозванное нами Черным Призраком. Мы встречали его только под вечер; его конь, черный как ночь, траурная одежда и шляпа с черными перьями представляли собой величавое и устрашающее зрелище. Лицо, как утверждал кто-то, кто его разглядел, было мертвенно-бледным. Человек, который это рассказывал, отстал от остальных; внезапно, на повороте дороги, увидев приближавшегося Черного Призрака, он в страхе спрятался; конь со всадником медленно прошествовали мимо, и в свете луны бедолага увидел смертельную бледность призрачного лица. Иногда, глубокой ночью, сидя у постели больного, мы слышали конский топот по улицам города. То был Черный Призрак, и появление его означало смерть. Людям он казался гигантом; от него веяло ледяным холодом; заслышав его, начинали дрожать животные; а умиравшие знали, что настал их последний час. Говорили, будто это сама Смерть, явившаяся в зримом облике на покоренную ею землю, чтобы расправиться с нашей редевшей толпой — единственными, кто дерзнул восстать против нее. Однажды в полдень мы увидели впереди себя что-то темное посреди дороги. Приблизившись, мы увидели, что Черный Призрак упал со своего коня и корчится в судорогах. Он прожил лишь несколько часов, и последние его слова раскрыли причину избранного им таинственного поведения. Это был знатный француз, оставшийся единственным живым человеком во всей своей округе. Многие месяцы он ездил из города в город, страдая от одиночества и разыскивая кого-нибудь, с кем мог бы его разделить. Когда он увидел нас, страх перед заразой оказался сильнее жажды общения с людьми. Он не решался присоединиться к нам, но не хотел и терять из виду единственных, кроме него, живых людей во всей обширной и плодородной Франции; несчастный сопровождал нас в описанном мною пугающем виде, пока чума не ввела его в более многочисленное сообщество — Мертвого Человечества.

Было бы неплохо, если бы подобные ложные страхи отвлекали наши мысли от более осязаемых несчастий. Но тех было столько и они были так ужасны, что заполняли каждую минуту нашей жизни. Нам приходилось останавливаться, иной раз на несколько дней, пока то один, то другой, ставшие прахом, не упокоятся в холодном лоне земли, которая была когда-то нашей живой матерью. Так длилось все жаркое лето, и только первого августа эмигранты — читатель, их оставалось всего восемьдесят! — достигли Дижона.