Англичане, путешествовавшие за границей или постоянно там проживавшие, все, словно поток, устремились на родину, а с ними прибывали толпы итальянцев и испанцев. Наш маленький остров заполнился до предела. Вначале у переселенцев было большое количество наличных денег, но то, что расходовали, они не могли себе возместить. Летом, когда эпидемия усилилась, они не платили за жилье; денег с родины им уже не переводили. Нельзя было видеть толпы несчастных, гибнущих людей, недавних баловней судьбы, и не протянуть им руку помощи. Как в конце восемнадцатого столетия англичане гостеприимно открыли свои закрома для беженцев, изгнанных из родного края революцией, так и теперь они не отказывали в помощи жертвам еще более ужасного бедствия. У нас было немало друзей среди иноземцев; мы старались разыскать их и спасти от нищеты. Наш замок стал убежищем для несчастных. Его залы вместили очень многих. Доходы владельца, который всегда тратил их, как подсказывало ему великодушное сердце, требовали теперь большей бережливости, чтобы можно было помочь большему числу нуждающихся. Впрочем, нужда была не столько в деньгах, сколько в наиболее необходимых предметах. Тут помочь делу оказалось трудно. Обычный их источник — ввоз из-за границы — иссяк. Поэтому, чтобы прокормить тех, кого мы приютили, нам пришлось отдать под пашню и огороды цветники и парки. В стране уменьшилось поголовье скота, и спрос на мясо все возрастал. Даже бедные олени, наши рогатые питомцы, должны были погибнуть ради новых наших питомцев. Необходимые для такого хозяйства рабочие руки пополнялись из числа тех, кто оказался ненужным на фабриках, которых становилось все меньше.

Адриан не довольствовался тем, что мог сделать в собственных владениях. Он обращался к богатейшим людям страны; в парламенте он вносил предложения, которые едва ли приходились богачам по вкусу; однако невозможно было устоять перед красноречием, которое он расточал, призывая их к милосердию. Отдать сад под пашню, заметно сократить число лошадей, содержавшихся ради роскоши, было необходимостью, для владельцев весьма неприятной. Но к чести англичан будет сказано: хотя естественное нежелание и заставляло их медлить, когда страдания ближних сделались очевидными, все великодушно на них откликнулись. Те, кто был наиболее избалован роскошью, часто первыми с нею расставались. Как всегда бывает в обществе, это даже сделалось модой. Высокородные дамы стыдились пользоваться тем, что прежде считали необходимостью, и отказались от экипажей. Для немощных появились портшезы, как в старину, а также индийские паланкины; для знатных дам сделалось обычным появляться в обществе пешком. Обычным стало и для владельцев по-местий отказываться от них в пользу нуждавшихся, являться туда в сопровождении многочисленных бедняков, вырубать свой лес для постройки временных жилищ и делить парки и цветники на участки для неимущих семейств. А члены этих семейств, взяв в руки мотыгу, вскапывали землю. Пришлось наконец умерить жертвенный пыл и напомнить тем, чья щедрость становилась уже расточительством, что — если нынешнее положение не станет постоянным, чего едва ли можно было ожидать, — не следует заходить с этими переменами чересчур далеко; иначе трудно будет что-либо восстановить. Опыт показывал, что эпидемия через год или два прекратится, и хорошо бы, чтоб за это время мы не уничтожили лошадей наших лучших пород и не изменили до неузнаваемости красивейшие парки страны.

Если благотворительность могла пустить столь глубокие корни, значит, положение становилось действительно устрашающим. Эпидемия уже достигла южных областей Франции. Однако сельское хозяйство этой страны было столь многообразным, что перемещение населения из одной ее части в другую, а также приток переселенцев из других стран ощущались там меньше, чем у нас. Нараставшая паника причиняла больше вреда, нежели сама болезнь и сопутствовавшие ей явления.

Зиму мы приветствовали как нашего общего и самого искусного целителя. Почерневшие леса, вздувшиеся реки, вечерние туманы и утренние заморозки были встречены нами с благодарностью. Действие очищающего холода сказалось немедленно: число умерших, которое сообщалось нам из-за границы, уменьшалось с каждой неделей. Многие из приезжих покинули нас; те, чьи родные места находились далеко на юге, охотно спешили прочь от нашей северной зимы, уверенные, что даже после страшного бедствия найдут у себя дома изобилие. Мы перевели дух. Что сулило нам следующее лето, мы не знали, но несколько ближайших месяцев были нашими и надежды на прекращение эпидемии снова ожили.

Долго медлил я на этом последнем берегу, на узкой косе среди потока жизни, под сенью смерти. Долго старался жить сердцем еще в минувшем счастье, в той поре, когда у нас были надежды. Почему бы моим воспоминаниям не остаться там? Я не бессмертен, и их мне хватило бы до конца дней. Но то самое чувство, что до сих пор побуждало меня с нежностью рисовать картины прошлого, теперь велит мне спешить вперед. Та самая тоска моего трепещущего сердца, которая заставила меня записать историю своей бродяжнической юности, спокойного и счастливого возмужания и пережитых страстей, ныне не позволяет мне долее медлить. Свой труд я должен завершить.

Итак, я помедлил у быстрого потока времени, а теперь — вперед! Поставь же парус, пособляй себе веслом и спеши мимо грозных, нависших утесов, вниз по крутым порогам к тому морю отчаяния, которого я достиг сейчас. Но прежде чем пуститься в путь, я еще помедлю на краткий миг. Еще раз хочу я вспомнить себя в 2094 году, в моем виндзорском жилище; хочу закрыть глаза и вообразить, что я все еще стою под сенью гигантских дубов и стены замка все еще тут, рядом. Я хочу воскресить в воображении веселое двадцатое июля, каким оно запечатлелось в моем тоскующем сердце.

Обстоятельства призвали меня тогда в Лондон, где я услышал, что в тамошних больницах появились больные с симптомами чумы. В Виндзор я возвратился с тяжелым сердцем и хмурым челом. Как обычно, я вошел в Малый парк через Фрогморские ворота¹⁹⁴ и направился к замку. Большая часть парка была распахана; то там, то тут зеленели полоски, засаженные картофелем и маисом. На деревьях громко кричали грачи; к этим хриплым звукам примешивалась веселая музыка. То был день рождения Альфреда. Мальчики из Итонского колледжа и дети соседних джентри¹⁹⁵ затеяли шуточную ярмарку, на которую пригласили всех поселян. Парк пестрел шатрами самых ярких цветов, над ними, в солнечном свете, реяли столь же яркие флажки, и все выглядело так празднично. На помосте, сколоченном возле террасы, танцевала молодежь. Прислонясь к дереву, я наблюдал за нею. Оркестр играл восточный мотив из Веберова «Абу Гассана». Его звуки, полные беззаботной веселости, окрыляли танцующих, а зрители невольно отбивали ногами такт. Сперва мелодия подняла и мой дух, и я с удовольствием следил глазами за причудливыми ходами танца. Но тут же страшная мысль пронзила меня словно острый клинок: все вы умрете, подумал я; могила уже готова и ждет. Вы наделены силой и ловкостью, поэтому вам на краткое время кажется, будто вы будете жить вечно; но как хрупка «оболочка из плоти»¹⁹⁷, в которую заключена ваша жизнь, как непрочна серебряная цепочка, которая вас к ней привязывает!¹⁹⁸ Душа, влекомая от удовольствия к удовольствию красивым, грациозным, отлично сложенным телом, внезапно ощутит, как ослабела в нем ось, как рассыпаются пружины и колесики. О обреченные! Ни один из вас не спасется — ни один! Даже мои любимые, моя Айдрис и ее малютки! О, ужас! И вот уже исчез веселый танец, зеленая лужайка усеяна трупами, воздух под синим небом отравлен смертоносными испарениями. Звучите же, горны! Завывайте, громкие трубы! Пойте, пойте погребальную песнь! Пусть воздух наполнится плачем и рыданиями! Пусть летят на крыльях ветра эти раздирающие звуки! Я уже слышу их! Ангелы-хранители, берегущие людей, спешат прочь, ибо труды их окончены; и печальные звуки возвещают их уход. Глазам моим предстают лица, залитые слезами; все быстрее и быстрее кружится и теснится вокруг меня множество этих искаженных страданием лиц, выражающих все виды отчаяния. К созданиям воображения присоединяются и знакомые лица. Ваг, в стороне от других, печально улыбаются мне Раймонд и Пердита, покрытые смертной бледностью; вот мелькнуло лицо Адриана, искаженное смертью; Айдрис, смежив очи, сомкнув посинелые уста, готова сойти в разверстую могилу. Все смешалось. Печальные взоры сменились насмешливыми; головы закачались в такт музыке, а музыка сделалась оглушительной.