В этих трудах я коротала долгие часы одиночества; они уносили из мира, отвратившего от меня некогда благосклонный взор, чтобы устремить его на того, кто поражал мощью своего воображения. Читатели спросят, как можно находить утешение, повествуя о страданиях и бедствиях. Такова одна из загадок человеческой натуры, которой всецело подчиняюсь и я. Признаюсь, что повествование не оставляло меня равнодушной. Некоторые его эпизоды, старательно воспроизведенные по доставшемуся мне источнику, удручали и даже ужасали меня. Но, как свойственно людям, это волнение души было также и желанным. Воображение, рисуя предо мною бури, землетрясения и еще более страшные и разрушительные вихри человеческих страстей, смягчало собственную мою скорбь и бесконечные сожаления; вымышленным страданиям оно придавало нечто возвышенное — то, что удаляет из страдания его смертоносное жало.

Не знаю, нужны ли эти оправдания. Достоинства моей обработки должны показать, стоило ли тратить время и скромные способности на то, чтобы облечь плотью хрупкие, полуистлевшие листья Сивиллы.

Я родился на острове, окруженном морем и осененном тучами; когда я воображаю себе поверхность земного шара с его безбрежными океанами и бескрайним простором материков, мой остров кажется всего лишь малым пятнышком на огромном полотне; однако в сфере духовной он намного превосходит страны более обширные и многолюдные. Ибо только человеческий гений создал все, что человек находит прекрасным или великим. Природа же — всего лишь первый его помощник.

Англия — остров на бурном северном море — предстает мне теперь в снах большим кораблем с отличной командой, кораблем, гордо плывущим по волнам¹⁴ и подчиняющим себе ветра. В пору моего детства она была для меня вселенной. Когда с высоты родных холмов я видел перед собой, насколько хватало глаз, горы и долины, пестревшие жилищами моих соотечественников, своими трудами сделавших край плодородным, этот уголок земли был для меня ее центром; остальные пространства казались сказкой, небылицей, которую я мог без труда позабыть.

Судьба моя изначально могла служить примером изменчивости, управляющей жизнью людей. Должно быть, это досталось мне по наследству. Отец мой был одним из тех, кого природа со всей щедростью наделила завидными дарами блестящего остроумия и богатого воображения, а затем отдала ладью его жизни в их власть, не добавив рассудка, который служил бы рулем, или благоразумия в качестве кормчего. Он был незнатного рождения, но обстоятельства рано принесли ему известность и он быстро расточил небольшое наследство, блистая в высшем обществе. В краткие годы беззаботной юности отец был любимцем знатных бездельников и даже молодого короля, забывавшего в его веселом обществе об интригах враждующих партий и о тяжких трудах правления. Порывы, которых мой отец не умел сдерживать, то и дело доставляли ему затруднения, и выручала его только находчивость. Растущее бремя карточных долгов и неоплаченных счетов портным, которое для всякого другого было бы тяжким гае-том, отец нес беспечно и с неукротимой веселостью; он был столь желанным гостем за столом богачей и столь необходимым участником всех увеселений, что ему прощали грехи и общим восхищением кружили голову.

Подобная популярность кратковременна, как и всякая другая. Затруднения, с которыми отцу приходилось бороться, росли гораздо быстрее, чем возможности из них выпутаться. В таких случаях благоволивший к нему король приходил ему на помощь, а затем ласково журил провинившегося. Отец давал твердые обещания исправиться; однако его наклонности, жажда привычных похвал, но более всего — демон азартной игры, всецело им овладевший, делали самые лучшие намерения моего родителя недолговечными, а обещания пустыми. При своей чуткости он стал замечать, что его влияние в блестящем кругу убывает. Король женился; надменная австрийская принцесса, ставшая королевой Англии, а значит, законодательницей мод и вкусов, с неодобрением смотрела на привязанность, какую питал к моему отцу ее царственный супруг. Отец почувствовал, что его падение близится; но, вместо того чтобы воспользоваться последним затишьем перед бурей и спастись, он пытался забыть о надвигавшейся беде, еще больше предаваясь удовольствиям — этим коварным и жестоким вершителям его судьбы.

Король был человеком добрейшей души, но легко поддавался влияниям и теперь охотно подчинился своей властной супруге. Она сумела внушить ему сперва неодобрение, а затем и отвращение к безрассудствам моего отца. Правда, его присутствие разгоняло тучи; его сердечность и прямодушие, блестящее остроумие и подкупающая доверчивость были неотразимы; и только на расстоянии, когда царственному другу сообщалось о новых провинностях отца, тот терял свое влияние на короля. Королева искусно умела продлевать эти отсутствия и собирала все новые обвинения. Монарх стал видеть в моем отце постоянный источник беспокойства; за краткое удовольствие, доставляемое его обществом, приходилось расплачиваться, выслушивая скучные нотации и неприятные сообщения о проступках, которые нельзя было опровергнуть. Король решил сделать последнюю попытку наставить моего отца на путь истинный, а в случае неудачи навсегда отдалить от себя этого человека.

Их встреча была, несомненно, исполнена драматизма. Могущественный монарх, известный своей добротой и долго проявлявший снисходительность, увещевал друга; то просьбами, то порицанием он убеждал его, ради его же пользы, покончить с обольщениями, которые и сами от него уже ускользали, и найти своим редкостным дарованиям достойное поприще, где он, его король, будет ему опорой и покровителем. Отец мой оценил доброту короля; в нем на миг проснулось честолюбие; он подумал, что ему в самом деле следует заменить забавы более высокими целями. Он искренне и пылко пообещал то, что от него требовалось, и в знак неизменного расположения получил от своего царственного покровителя сумму, достаточную для уплаты наиболее неотложных долгов и вступления на новый путь.

В ту же ночь, еще полный благодарности и намерений исправиться, он проиграл все эти деньга — и вдвое больше. В своем стремлении отыграться он удваивал ставки и наделал долгов, уплатить которые не имел никакой возможности. Стыдясь снова обратиться к королю, он покинул Лондон, его обманчивые утехи и неотвязные невзгоды, и с единственной своей спутницей — бедностью — укрылся среди холмов и озер Камберленда¹⁵.

В Лондоне долго вспоминали его привлекательную внешность, несравненное обаяние и блестящие остроты, которые передавались из уст в уста. Но когда спрашивали, куда исчез этот баловень общества и сотрапезник вельмож, этот яркий луч, озарявший все веселые празднества, в ответ слышали, что он впал в немилость и дела его плохи. Никто не подумал, что за доставленные удовольствия следовало заплатить деятельной помощью и что долгую службу первого острослова при отставке полагалось вознаградить пенсией. Король сожалел об отсутствии моего отца, превозносил его таланты, любил повторять его остроты и рассказывать о пережитых вместе забавных приключениях. Но на этом воспоминания кончались.

Отец мой был позабыт, но сам ничего позабыть не мог. Он тосковал о том, что было ему важнее воздуха и пищи, — об удовольствиях, о восхищении знатных особ, обо всей роскошной и утонченной жизни великих мира сего. Тоска довела его до нервной горячки. Во время болезни за ним ухаживала дочь бедного крестьянина, у которого он поселился. Она была миловидной и кроткой, а главное — нежно о нем заботилась. Неудивительно, что недавний кумир светских красавиц, даже кумир поверженный, показался скромной сельской девушке неким высшим существом. Между ними возникли чувства, приведшие к злополучному браку, плодом которого стал я.