Моей обязанностью было ежедневно посещать семьи местных жителей; когда позволяла погода, я охотно длил эти поездки и в одиночестве размышлял над превратностями судьбы, стараясь из опыта прошлого извлечь уроки на будущее. Раздражение, которое в обществе вызывали у меня беды, постигавшие людей, здесь смягчалось моим одиночеством. Страдания отдельного человека растворялись в общем бедствии, которое, как ни странно, менее мучительг но созерцать. Часто, пробравшись не без труда по узким заснеженным улочкам городка, я переезжал мост и оказывался в Итоне. У входа в колледж не собирались ватаги славных мальчуганов; в классных комнатах и на площадках для игр царила печальная тишина. Я ехал дальше, в сторону Солт-Хилла²⁶⁰, что было нелегко из-за снега. Неужели передо мною любимые плодородные поля, холмы, плавно переходящие в возделанные долины, где когда-то колыхалась под ветром пшеница, высились величавые деревья и извивалась Темза? Все было скрыто под белым саваном; и я с горечью вспоминал, что и сердца здешних жителей теперь так же холодны, как скованная холодом земля. Мне встречались табуны лошадей, стада коров и отары овец, бродившие без присмотра; кое-где животные разрывали стог сена, дававший им и пищу, и защиту от стужи; а кое-где занимали пустовавшую хижину.

Однажды, морозным днем, терзаемый беспокойными и бесплодными размышлениями, я отправился в одно из любимых своих мест, в лесок неподалеку от Солт-Хилла. Вдоль него летом бежит по камням говорливый ручей. Эта рощица из вязов и буков, едва ли заслуженно называемая лесом, обладала для меня особым очарованием. Тут был один из любимых уголков Адриана. Эго место было уединенным, и он часто говорил, что мальчиком провел здесь свои счастливейшие часы; ускользнув от стесняющего материнского надзора, он садился возле ручья, на вырубленные в камне ступени, то читая какую-нибудь из любимых книг, то задумываясь, с серьезностью, опережавшей его возраст, над одним из нерешенных вопросов морали или метафизики. Печальное предчувствие говорило мне, что я никогда более не увижу этих мест, и я старался запомнить каждое дерево, каждый изгиб ручья и неровность почвы, чтобы потом, находясь вдали от них, явственнее представлять их себе. Внезапно с опушенной инеем ветки на поверхность замерзшего ручья слетела малиновка; полузакрытые глаза и судорожно вздымавшаяся грудка показывали, что птичка умирает. В небе над ней показался ястреб; маленькое создание, охваченное ужасом, собрало последние силы и, опрокинувшись на спину, выставило коготки — слабую защиту от могучего врага. Я подобрал птичку, укрыл у себя на груди, накормил несколькими крошками сухаря, и она ожила; ее сердечко застучало подле моего. Не знаю, зачем я так подробно описываю этот незначительный случай; но как сейчас вижу перед собою всю сцену: заснеженные поля между серебристыми стволами буков; ручей, в дни счастья сверкавший быстрой водой, а теперь скованный льдом; обнаженные деревья, причудливо убранные инеем; очертания листьев, нарисованные ледяной рукой зимы на твердой от мороза почве; темное небо; стужа и тишина — а на груди у меня, в тепле и безопасности, лежит моя пернатая питомица, выражая свое довольство тихим чириканьем. В сознании моем мучительно бились безотрадные мысли: вся земля лежит в мертвом сне подобно этим снежным полям, и горестна жизнь ее обитателей. К чему же сопротивляться уносившему нас гибельному потоку? Зачем напрягать почти иссякшие силы? Да, зачем? А затем, чтобы своим мужеством и бодрыми усилиями защищать милую подругу, избранную мной в цветущую весну моей жизни. Пусть надежд на будущее нет, но, пока твоя головка, любовь моя, может укрываться у моего сердца и ощущать его тепло и заботу, я не признаю себя побежденным и не прекращу борьбы.

В один из ясных дней февраля, когда солнце уже отчасти вернуло себе свою силу, я гулял в лесу с семьей. То был один из тех зимних дней, которые доказывают, что природа способна наделять красотой даже мертвую пустоту. Безлистные деревья простирали в чистое небо жилистые ветви; ажурный рисунок их разветвлений напоминал нежные волокна водорослей; олени рыхлили копытцами снег в поисках скрытой под ним травы; в лучах солнца белизна была ослепительно яркой; стволы деревьев, особенно четко выделявшиеся из-за отсутствия листвы, высились вокруг точно колонны обширного храма. Всем этим нельзя было не залюбоваться. Дети, свободные от стеснительных оков зимы, резвились подле нас, то гоняясь за оленями, то вспугивая фазанов и куропаток. Айдрис опиралась на мою руку; ее привычная печаль смягчалась в эти светлые минуты. В Длинной аллее нам встречались другие семьи, которые, подобно нам, радовались возвращению тепла. Словно пробуждаясь, я стряхнул с себя апатию прошедших месяцев. Земля принимала новый вид, и будущее представилось мне яснее.

— Я раскрыл секрет! — воскликнул я.

— Какой же?

В ответ на этот вопрос я напомнил нашу трудную зимнюю жизнь, тяжелые обязанности и черную работу.

— Наша северная страна, — сказал я, — не годится для поредевшего населения земли. Когда-то малочисленное, не здесь боролось оно с могучими силами природы, а потому сумело впоследствии заселить всю землю своим потомством. Нам следует искать земной рай, какой-нибудь цветущий сад, где наши скромные потребности легко удовлетворять и где благодатный климат вознаградит нас за утраченные удовольствия городской жизни. Если мы переживем это лето, то будущую зиму никто из нас не проведет в Англии.

Я сказал это не слишком задумываясь, и последние слова обратили меня к иным размышлениям: точно ли суждено нам пережить наступающее лето? Я увидел, что чело Айдрис омрачилось, и вновь почувствовал, что мы прикованы к колеснице судьбы, управлять которой не можем. Нельзя было говорить: вот это мы сделаем, а это отложим на будущее. Более могучие силы, чем наши, готовились разрушить эти планы или завершить то, чего недоделаем мы. Рассчитывать на будущую зиму было безумием. Эта зима обещала стать для нас последней. Надвигавшееся лето обозначало конец нашего пути. Когда мы достигнем его, перед нами окажется не продолжение дороги, а зияющая бездна, куда толкает нас неодолимая сила. У нас отнято последнее благо, дарованное людям. Мы не можем надеяться. Есть ли надежда у безумца, гремящего своей цепью? Есть ли она у несчастного, который, взойдя на эшафот и кладя голову на плаху, видит рядом со своей тенью тень палача и его руку с занесенным топором? Есть ли она у морехода, потерпевшего кораблекрушение и изнемогающего в борьбе с волнами, когда он видит в них акулу? Лишь такая надежда может у нас быть!

Древний миф повествует, что этот светлый дух вылетел из ящика Пандоры, где кроме него таились лишь различные виды зла²⁶¹. Однако они остались незамеченными. Все восхищались дивной красотой юной Надежды; в каждом человеческом сердце ей был готов приют; она навеки сделалась нашей повелительницей: ее обожествляли, ей поклонялись, она была объявлена нетленной и вечной. Но, подобно всем другим дарам Творца, это создание оказалось смертным. Жизнь Надежды подошла к концу. Мы лелеяли ее, поддерживая едва мерцавший огонек. Сейчас она из юной стала дряхлой, из здоровой — неисцелимо больной. Как бы мы ни напрягались в борьбе за ее жизнь, она умирает. Все народы услышали весть: Надежда умерла! Нам осталось лишь идти за ее гробом. И кто, бессмертный или смертный, откажется присоединиться к скорбному шествию, сопровождающему в могилу умершую утешительницу людей?

Погасит солнце яркие лучи,

И день печально скроется в ночи,

Одевши мглою мир, чтоб оба

Могли, скорбя, идти за этим гробом* ²⁶².

Слышите шум надвигающейся бури? Видите, как разверзаются тучи и неумолимая гибель низвергается на обреченное человечество? Видите, как ударяет молния, а вслед ей раздается оглушительный голос с небес? Чувствуете, как сотрясается земля, как со стоном раскалывается она, как воздух наполняется криками и стенаниями и как все это возвещает конец жизни людей?