Именно все увиденное в Лиггл-Марло и беседы с Мартой подсказали мне план действий. До этого я посещал богатые дома и поместья; их обитатели нередко проявляли щедрость и готовность оказывать своим арендаторам всю посильную помощь. Однако этого было мало. Недоставало сочувствия, рожденного общими надеждами и опасениями, общим опытом жизни. Бедняки видели, что у богатых есть недоступные для них способы уберечься, отгородиться от множества забот. На богатых бедняк не мог положиться и гораздо охотнее искал совета и помощи у себе подобных. Поэтому я решил для пользы дела ездить из деревни в деревню, находить в каждой местного архона²²⁵, упорядочивать их усилия, кое в чем просвещать и этим упрочивать их авторитет и влияние на жителей родных сел.

При поиске таких людей случались неведомые прежде перемены. Порой кого-то из них свергали или сами они отрекались от власти. Случалось, что вместо старого и осторожного в суждениях человека выступал молодой и горячий, жаждавший проявить себя и презиравший опасности. Однако голос, к которому все прислушивались, вдруг умолкал, помогавшая всем рука холодела, сочувственно глядевшие на всех глаза закрывались навеки. Тогда поселяне еще больше начинали страшиться смерти, избравшей своей жертвой лучшего из них, обратившей в прах сердце, которое билось для них, и разум, занятый их благополучием.

Всякий, кто трудится для людей, часто видит, как из посеянного им зерна вырастает неблагодарность, удобряемая пороком и глупостью. Смерть, которая в дни нашей молодости кралась по земле «как тать в ночи»²²⁶, теперь вышла из своего подземелья и, развевая черное знамя, шествовала как могучий победитель. Многим она представлялась вице-королем, над которым высилось Провидение, направлявшее ее смертоносные стрелы; и перед ним они склоняли смирившиеся или, во всяком случае, послушные головы. Другие видели в происходившем лишь простую случайность; свой страх они старались заглушить беззаботностью и предавались распущенности, чтобы избежать мучительных опасений. Итак, пока мудрые, благоразумные и добрые трудились над облегчением доли ближних, на молодых, легкомысленных и порочных зимняя передышка произвела иное действие. В течение зимы многие устремились в Лондон за развлечениями. Сдерживающая сила общественного мнения ослабела. Многие прежде бедные внезапно разбогатели; многие похоронили и отца и мать, всех, кто был их наставником и нравственным руководителем. Ставить преграды их безумствам было бесполезно, ибо это толкнуло бы их на безумства еще худшие. Поэтому театры были открыты и переполнены зрителями, немало посетителей присутствовало и на ночных балах и пиршествах. На этих последних часто нарушались все приличия, и все зло, порожденное цивилизацией, расцветало особенно пышно. Студент бросал свои книги, художник покидал мастерскую; все обычные жизненные труды прекратились, но развлечения оставались, и их можно было длить, уже стоя на краю могилы. Исчезли все искусственно нанесенные краски. Смерть вставала над всем как ночь, и в ее густой тени часто бывали отброшены, словно ненужные покровы, и стыдливость, и гордость.

Это не было повсеместным. Среди лучших людей страх перед вечной разлукой и ужас при виде беспримерных бедствий особенно укрепляли родственные и дружеские связи. Философы предлагали свои принципы в качестве преград потоку распущенности или отчаяния, в качестве оплота и защиты человеческой жизни от вторгшегося врага. Верующие люди в надежде на загробную награду крепко держались своей веры как спасительного плота в бурном море бедствий, на котором они чаяли безопасно приплыть к Неведомому Материку. Любящее сердце, которому мало кого оставалось любить, особенно щедро изливало переполнявшие его чувства на уцелевших. Однако даже для таких людей настоящая минута была единственной, которой решались они вверить свои надежды.

С незапамятных времен опыт научил нас считать время наших радостей на годы; строить планы на длительное время, на годы зрелости и годы старости. Жизненный путь виделся нам как долгая дорога, а Долина Смертной Тени, где этот путь оканчивается, была скрыта от глаз человека множеством встречавшихся на пути вещей. Но произошло землетрясение, и все вокруг изменилось. Под ногами у нас разверзлась бездна — глубокая пропасть, готовая нас поглотить, и к ней приближал нас каждый быстро летевший час. Правда, сейчас стояла зима и должны были пройти месяцы, прежде чем нас туда столкнут. Мы стали мотыльками однодневками, для которых время между восходом солнца и его заходом равнялось целому году обычной жизни. Нам не увидеть наших детей взрослыми, не увидеть, как их нежные черты огрубеют, а блаженно-беспечные сердца наполнятся заботами и страстями. Но сегодня они наши, они живы, живы и мы — чего же еще желать? В этом старалась убедить себя моя бедная Айдрис, и в какой-то мере ей это удавалось. Дело было все же не летом, когда каждый час мог нести смертный приговор. Пока не пришло лето, мы чувствовали себя уверенно; и эта уверенность, пусть недолговечная, на время успокаивала ее материнскую тревогу. Не знаю, как передать чувство напряженного, стократ усиленного восторга, которое наполняло райским блаженством каждый час. Наши радости были дороже нам, ибо мы видели их конец; они были острее, ибо мы полностью сознавали их ценность; они были чище, ибо сущностью их была любовь. Как метеор сверкает ярче, чем звезда, так блаженство этой зимы было экстрактом из радостей долгой-долгой жизни.

Как прекрасна весна! Когда с высоты Виндзорской террасы мы обозревали расстилавшиеся перед нами шестнадцать плодородных округов²²⁷, их веселые фермы и богатые города, казалось, что все было прежним — благополучным и радующим сердце. Земля была вспахана; тонкие всходы пшеницы пробивались из темной почвы; на фруктовых деревьях белели бутоны; землепашец уже находился в поле; доярка спешила домой с полными ведрами; ласточки задевали острыми крыльями сверкавшие под солнцем пруды; на молодой траве лежали новорожденные ягнята.

Казалось, что возрождается и сам человек, чувствуя, как зимний холод уступает теплу новой жизни. Разум напоминал нам, что с весною вернутся наши заботы и печали. Но как поверить зловещему голосу, исходящему, вместе с чумными испарениями, из мрачной пещеры страха, когда природа, смеясь и выбрасывая из своего зеленого лона цветы, плоды и журчащие ручьи, зовет нас участвовать в веселом спектакле возрождения жизни?

Где же чума? «Она здесь! Она повсюду!» — раздался голос, полный ужаса, когда в один из дней солнечного мая Губитель вновь понесся над землей, вынуждая дух покидать оболочку, с которой сроднился, и начинать неведомую жизнь. Одним взмахом могущественного оружия были сметены все предосторожности и преграды. Смерть уселась за столом богачей, улеглась на соломенном ложе бедняка, догнала бежавшего от нее труса и усмирила смельчака, вздумавшего ей сопротивляться. Во всех сердцах воцарилось уныние, все глаза затуманились печалью.

Зрелища страданий стали для меня привычными, и, если б я рассказал обо всех, какие видел, о горестных стонах старцев и о детских улыбках, еще более страшных среди общего ужаса, мой читатель, содрогаясь, удивился бы, отчего я во внезапном приступе безумия не кинулся в какую-нибудь пропасть, чтобы не видеть печальный конец света. Но силы любви, поэзия и творческое воображение живут даже рядом с зачумленными и со всеми ужасами смерти. Чувство долга, преданность высокой цели возвышали меня над ними, и сердце мое наполнялось странной радостью. Среди зрелищ горя я словно ступал по воздуху; дух добра распространял вокруг меня свое благоухание, которое смягчало сострадание и очищало воздух от горестных вздохов. Если моя усталая душа слабела, я думал о своем любимом домашнем очаге, о ларце, заключавшем в себе мои сокровища, о поцелуе любви, о детских ласках, и глаза мои увлажнялись чистейшей росой, а сердце смягчалось и освежалось нежностью.